Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 1

Так проходит осень. Наступает зима. Рождество. Для скромной елочки собрали все, что могли. Приехала тетя Муся, кое-что привезла из игрушек. Елка зажжена наверху, в маминой комнате. Я, с высокой температурой, принесен из постели, завернутый в одеяло. Вершина елки, надломленная, так как не помещалась в комнате, упирается в потолок. Стеклянные цветные шары, обтянутые золотой сеткой, и бусы тускло отражают мерцание свечек. Подарки, привезенные тетей Мусей (две яркие большие коробки), лежат под елкой. На одной изображен в натуральную величину крупный заяц, внутри — такой же заяц из толстого картона и маленький револьверчик с резиновой пулькой. Заяц устанавливается на подставке; он стремительно бежит, растягивая лапки, и в него надо стрелять: пулька прочно присасывается к тому месту, куда попадает, и так остается. Игрушка привозная, из Англии, сделана очень тщательно, но интереса к ней хватает ненадолго. В другой коробке — главный подарок: новая военная игра «Атака». Есть карта на картоне с сильно «пересеченной» местностью, мостами, пригорками, реками, есть отряды фигурок всех родов войск от солдатиков до генералов, нет одного лишь — объяснения, как надо играть: забыли положить в магазине или сама тетя Муся где-то выронила — не все ли равно теперь; налицо и войска, и местность, а все же атаки-то никакой и не получается. Страннее всего, что я даже не очень огорчен этим: начинает уже становиться привычным, что все вокруг как-то идет кувырком, что то там, а то здесь вечно чего-нибудь не хватает. И не тетю Мусю же винить, которая перед самым отъездом второпях заехала в магазин, чтобы мне что-то купить к Рождеству! Она все еще в глубоком трауре: виски у такого молодого красивого лица за последние месяцы совсем побелели, часто плачет.

Отец тети Муси, тот самый дядя Леша, которому я посвящал свой первый драматургический опус, по состоянию здоровья взял отпуск надолго. Живет поблизости — в Мелкове, в своем доме, рядом с нашей приходской церковью. Уже прошло то время, когда я боялся его; он любил меня «тискать» — мял руками пресильными, давал шутливые подзатыльники, что никак не могло мне понравиться, и вопросами докучал ядовитыми, например, что тяжелее: пуд пуха или пуд железа? Я готов был сказать, что пух тяжелее железа — только б избавиться. Теперь и он изменился — стал задумчив, печален, заметно постарел. Как-то поздней осенью мы с мамой его навещали. Громким лаем встретил нас дядюшкин шпиц — белоснежная Люлька. Дядя Леша, нас усадив, снял пиджак и сам занялся приготовлением салата. Незадолго до этого отец отправил государю с посвящением недавно им оконченную поэму об этой войне и боевых делах Семеновского полка, названного царем «вернейшим из верных». Другой экземпляр, а всего их было отпечатано, кажется, пять, в одной из лучших типографий Петрограда, был послан командиру полка — генералу фон Эттеру… Только что прибыла из ставки «высочайшая» благодарность. Мама с собой захватила эту бумагу — показать старому дядюшке. Прервав приготовление салата, он сел, вздел очки, откашлялся и внимательно все прочел вполголоса, включая и подпись царя: Николай. И вдруг старик оживился, морщины от переносья на лоб разбежались, указательный палец приподнялся, и он громко, внушительно проскандировал: «Гофмаршал двора генерал-адъютант Максимович… Максимович? Ого!» В этом сказался старый петербургский чиновник. Я заметил, как и мама не смогла удержаться от легкой улыбки…

Почему-то не раз после вспоминалось мне это осеннее утро и то, как мама после обедни прошла со мной на кладбище и долго молилась у черного камня — памятника на могиле своего отца, а сверху летели желтые листья, и то, как мальчишки в деревне, когда мы проезжали обратно, бросали камнями в наш шарабан.

Никогда раньше такого не случалось. А теперь все одно к одному, вот как с этой кургузой «атакой», в которой все есть, кроме самой возможности осуществления Не постигнув и тысячной доли окружающих противоречий, я уже как-то от них устаю. В чем тут дело? Вот мальчишки швыряют камнями, мужики вырубают наш лес — а мы, лишь покачав головами, мимо проходим (мы — это старшие), будто и впрямь в чем-нибудь виноваты; и дядя Леша, которому важнее всего генерал-адъютант Максимович, и дядя Володя, который что-то там путает в Думе, и неведомый Родзянко[54]

, и Милюков, которые говорят как будто бы такие искренние и хорошие слова о России, — все плохо. На днях пришло известие — убили Распутина. Того самого, который, все говорили, столько зла причинил царю и России. Кажется, хорошо? А отец, вовсе не мягкотелый и, обычно, сторонник крутых и решительных мер, лишь неодобрительно покачал головой и промолвил: «Доехали… Кажется, дальше уж некуда!..»

В чем же дело? Почему, что бы «там» ни случилось, все всегда недовольны? Но как будто у всех кругом развязаны языки и связаны руки. Если всюду делается что-то не то, почему не начать делать «то»? Почему нельзя ни во что вмешиваться? Что же надо было делать с Распутиным, если так плох он, а убивать его все-таки было нельзя?