Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 1

Мать и дочь совершенно противоположны друг другу. Властная и умная мать и безответная суетливая тетя Дина составляют вдвоем прелюбопытный контраст.

Она, тетя Надя, нам сродни лишь по давно умершему мужу. Еще девочкой, кажется, всего четырнадцати лет, была она взята прямо из балетной школы влюбившимся в нее Н. А. Козловым. Родне Козлова, приходившей в ужас от мезальянса и возникшей с ним вместе многочисленной потомственно-балетной родни (и дед, и отец, и сестра, и брат тети Нади всю жизнь прослужили в балете Московского Большого театра[66]

), вскоре пришлось замолчать.

Эта девочка, которая, кроме своих кукол, знала только батманы, фуэте и пируэты, попав в совершенно ей не знакомую среду, скоро освоилась с новым положением и сумела так себя держать и поставить, что самым злым языкам оставалось только умолкнуть. Тем более что она, очень осторожно и нигде не переходя дозволенных границ, умела дать почувствовать кому следовало, что и ее собственный язычок достаточно остро отточен и, стоит ей только захотеть, она может превзойти в злословии и остроумии кого угодно. Но без нужды она не давала ему воли и не наживала лишних врагов.

Ее находчивые ответы охотно, из уст в уста, передавались в гостиных, вызывая нередко одобрение даже у тех, кого они непосредственно задевали. Все попытки легкого флирта и ухаживания она пресекала настолько решительно, что многие мужья ставили ее в пример собственным женам; всякое нарушение приличий и этикета, даже самое незначительное, встречало с ее стороны непримиримое неодобрение, и все это, в сочетании с природным умом, значительно облегчило ей жизнь в непривычной обстановке, среди чуждых ее семье традиций и обычаев, быстро ею освоенных и воспринятых. Все это могло бы оставаться ловким притворством, если бы в ее отношениях с мужем не было настоящей, выверенной среди всех испытаний любви, любви обоюдной и прочной. Муж ее часто болел и подолгу лечился на водах в Германии. Она с двумя дочерьми постоянно ему сопутствовала. Овдовев еще в молодых годах, она так и не вышла вторично замуж. Старшая, любимая, дочь ее умерла незадолго до моего рождения. Отец уважал тетку, ценя в ней ясный и острый ум, живой и твердый характер. К дочери ее тете Дине отношение в нашей семье носило едва заметный оттенок пренебрежения. Это было мало заслуженным. Не унаследовав от матери ни ее ума, ни воли, она отличалась обезоруживающим в своей наивности простодушием и добротой, совершенно самозабвенной… Некритически воспринятый ею культ немецкой опрятности, немецкого трудолюбия, немецкой морали, немецкого искусства и литературы вызывал естественный протест в нашей семье, не терпевшей немцев. И если Бах и Бетховен, Гете и Шиллер, Дюрер могли бы послужить основой для сближения, то уж никак не Беклин и не романы Марлитт, а именно на этих-то романах и было воспитано художественное чувство тетки…

Когда наутро мы проснулись и прошлись по комнатам, то имели возможность оценить сразу все: и самодельные фанерные полочки, и гипсовые кружки с немецкими картинками, и огромную раму из голубых и розовых фарфоровых черепков с позолоченными цементными или гипсовыми швами, эти черепки соединявшими. Все это трудолюбивое ремесленничество как нельзя лучше соответствовало дачному модерну нелепых башенок на крыше дома, открыткам, с которых улыбались пухлые дети в своих рубашечках, густо посыпанных голубыми и серебряными блестками, и рассыпанным там и здесь изречениям немецкой прописной морали. Средоточием этого изобилия была скромная комнатка самой тети Дины, в которой открытки и блюдечки веерами и гирляндами размещались повсюду на бревенчатых тесаных стенах.

Однако было и хорошее. За окнами шумели мачтовые сосны — сразу же за крохотным двориком начинался густой хвойный лес. На дворике же было некуда ступить от кишевшей повсюду живности. Галдели горластые гуси, подпрыгивая и как-то избочась, фырчали индюки, рыженькая собачка стремглав мчалась, чтобы не опоздать и кого-то облаять…