Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 1

Мы с Лешей, уже одетые, оба стояли в маленьком теплом коридорчике возле ее комнаты, где на широком подоконнике промороженного и запушенного инеем окна над глиняными горшками поднимались и розовые мясистые стебли бегоний, и темно-зеленые кожистые листья стефанотисов, и трепетали белыми прозрачными крылышками алые у оснований корзиночки только что расцветших цикламенов… Вера, поймав меня уже на выходе, заставила обмотать шею Ваниным офицерским башлыком из тонкой верблюжьей шерсти с золотым галуном: на улице было очень холодно. Варежки, еще не совсем просохшие после предыдущей прогулки, сразу прилипали к железному кольцу ворот и отдирались от него с легким треском, когда мы выходили на набережную. Монастырь на противоположном берегу был подернут легкой дымкой, и сучья деревьев в белом инее, неподвижно простертые над его стенами, подчеркивали архитектуру башен. Было приятно, пробежав немного по набережной, спуститься на реку и по узенькой вертлявой тропинке бежать гуськом, когда валенки поскрипывают снегом, держа курс на городской собор, к которому надо, покинув реку у другого берега, запыхавшись, взбираться по укатанной коньками и санками крутой соборной горе, обгоняя баб, покачивающих на своих коромыслах полные ведра или кадушки с только что ополоснутым в проруби бельем, уже затвердевшим на холоде. Крыши домов, накрытые мягкими снежными тулупами, дышали в холодное декабрьское небо печными дымами труб. Дальше следовало, обогнув тонувший в сугробах городской бульварчик, подняться по лестнице двухэтажного ампирного домика и, оставив в передней шубы, оказаться в теплой и уютной комнатке Софьи Владимировны Татариновой.

Здесь, у письменного стола, на котором рядом с фотографией Анни Безант[101]

— наследницы Блаватской по управлению теософическим обществом, лежали тоненькие брошюры переводов Рабиндраната Тагора, сделанных хозяйкой комнаты и изданных этим обществом. Перед началом урока было, конечно же, приятно получить от Софьи Владимировны тетрадь со своим пространным прозаическим переложением «Василия Шибанова» А. Толстого и найти в конце лаконичную карандашную пометку 5+. Недаром я трудился почти неделю, развернув это переложение в целую повесть из сменяющихся эпизодов, старательно сохраняя и подчеркивая все, что мне особенно нравилось у автора, и наивно, но вполне самостоятельно определив то, что мне казалось наиболее существенным в его идее.

Наша внимательная руководительница скоро, как и всегда, сама увлеклась уроком и, проверив заданное каждому отдельно (я еще мучился с именованными числами, а Леша постигал квадратные уравнения), объяснила нам немного дальше, задала что-то прочесть по географии и истории, а затем достала с полки томик Пушкина и стала вслух читать нам «Скупого рыцаря». Маленькая, очень полная и некрасивая старушка, с красным картофелеобразным носом, прочно оседланным пенсне на витом черном шнурке, из-под которого поблескивали совсем молодые глаза, Софья Владимировна с трудом передвигалась по своей комнате. Массивная голова ее, ушедшая в сгорбленные плечи, делала всю ее бесформенной и шарообразной, и, такая, она с трудом катилась, точно большое колесо, которое то и дело старается само себя удерживать, чтобы не закатиться в какой-нибудь такой угол, откуда ему уже не выбраться без посторонней помощи… Первое впечатление от нее было когда-то смесью недоверия и испуга, но оно давно уже изгладилось, и я искренно полюбил эти живые глаза, стал ценить обаяние этого творчества, которое она излучала вокруг себя и вносила во все: в наши уроки, в разговоры, в организацию своих работ и досуга. С ней всегда было интересно. Напрасно сестра все еще косилась на фото Анни Безант и «масонские» треугольники на обложках теософских изданий, принимая Софью Владимировну не иначе как с оговоркой, что «тут у нее, конечно, какая-то путаница», которой лучше бы вовсе не было; я тянулся к своей новой учительнице и по достоинству ценил общение с ней и ее уроки. В ее объяснениях все становилось таким интересным и понятным, а как она умела читать! Такого мастерского чтения, за исключением отца, я ни у кого не слышал.

Сегодня она читает нам «Скупого рыцаря» Пушкина. Слушаем как зачарованные, унесенные далеко за пределы комнаты. Напрасно старшая дочь Софьи Владимировны, массивная и широконосая, как мать, Таня, Татьяна Ивановна, впоследствии близкий друг сестры и мой, до самой своей смерти в середине семидесятых годов, топоча, проносится где-то в соседних комнатах, умышленно задевая за мебель, а иногда, распахнув дверь к нам и уже не сдерживая истерических ноток постоянно чем-то раздраженного голоса, спрашивает: «Мама! Ты, наконец, придешь обедать?» Она нервничает и злится, наверное, уже переругалась с сестрами и хочет воззвать к высшей справедливости, но нас троих ничто не может вырвать из атмосферы «Маленькой трагедии», впервые услышанной здесь без единой фальшивой интонации, когда каждое слово получает свойственную только ему и для него предназначенную окраску и начинает жить своей жизнью.