Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 1

Открыв дверь и за один шаг миновав хозяйственную часть дома, темневшую устьем русской печи со всем ее инвентарем: корчагами, ухватами, кочергами и сковородниками, — мы откинули занавеску и попали в маленькую комнатку, представлявшую переднюю часть избушки. Эта комнатка была увешана коврами и портретами, придававшими ей неожиданный уют. В этом домике, уже давно нареченном «макарьевской берлогой», меня ждала встреча с двумя новыми лицами. Одним из них была хозяйка дома — Любушка, старуха такой вышины, что она, только сложившись пополам, могла передвигаться в этой приземистой тесноте, ежеминутно задевая за что-нибудь головой в заколотом английской булавкой у подбородка черном шерстяном платке. Впрочем, она почти и не передвигалась и, сидя близ печи на своем ложе, ухитрялась делать почти все необходимое, вытягивая лишь голову и одну из рук в желаемом направлении. В этих появлениях и исчезновениях ее было что-то из сказок Шехерезады. Голова и руки то появлялись, тянулись через всю комнату, водружая на стол тарелки или чугунки, только что добытые из печи, то тотчас же втягивались обратно, словно щупальца огромного осьминога, о подлинных размерах которого нам предоставлено было только догадываться. Я уяснил себе всю внушительность этих размеров лишь значительно позже, когда, войдя в храм монастыря рождественским постом во время какой-то молитвы, когда все стояли на коленях, заметил среди церкви, полной молящихся, женскую фигуру выше среднего роста, вытянутую, как палка, среди согбенных прихожан и, по-видимому, не желавшую принять участие в общем смирении. Вслед за этим я узнал Любу и догадался, что и она, как все другие, стояла на коленях.

При всем том объяснялась Любушка тоже совсем как джинны, являвшиеся Аладдину, какими-то удивительными звукосочетаниями, доступными в полной мере одной только Санечке. Макарьевский говор, своеобразный и переполненный местными идиомами, был осложнен у нее природным косноязычием, поэтому долгое время все проявления как ее гнева, так и удовлетворения оставались для меня немотивированными. Вдруг, среди наступившей тишины, возникнут какие-то непонятные колебания воздуха, как будто заговорило вскипевшее молоко, и чувствуешь себя так же тревожно и беспомощно — надо что-то сделать, сейчас уйдет или зальет керосинку, и все недоуменно переглядываются, если Санечки нет, а если она тут — все спокойны. Просто понять слова, разъединить их в этом потоке певучего бульканья мало, надо, кроме того, перевести их на русский язык, иначе что можно извлечь, например, из сообщения, что «лонись ососки жили баски», если вам при помощи подстрочника не объяснят, что лонись — это в прошлом году, ососки — поросята, жили — значит были, и баски — хорошие…

Кроме Любы, здесь обитало второе, почти такое же загадочное и поначалу совсем уже страшноватое существо — маленький старичок со стриженным бобриком черепом такой удивительной формы, что если бы Гофман был уже мною прочитан, я имел бы основание задуматься, какой заколдованный овощ, возникший на огороде джинна — Любушки, принял это человеческое обличье, не утратив характерного семейного сходства с редькой или редисом. Это сходство не могло быть скрыто благоприобретенными позже чесучовым пиджачком (под которым легко можно было угадать недлинные корни, насильно вытянутые из разрыхленной гряды тучного чернозема), коротенькой подстриженной бородкой, пенсне…

Увидев нас, он стал часто посмеиваться каким-то овощным неестественным смехом, пугавшим и возбуждавшим беспокойство. Он смущенно снимал и надевал снова пенсне, потирал руки, начинал свертывать цигарку, сыпал в нее махорку, но руки у него дрожали и табак сыпался мимо… На окнах висели гирлянды желтобоких дозревающих помидоров и, казалось, ждали своей очереди, чтобы тоже перевоплотиться во что-нибудь человекоподобное…

Прошло немало времени, прежде чем я привык к этому смеху, долго казавшемуся идиотическим, и научился ценить Санечкиного отчима Антона Дмитриевича Облеухова. Тогда я понял, что и этот смех, и смущенное дрожание рук — все это были лишь признаки самой искренней радости, не находящей себе другого внешнего выражения.