Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 5. (кн. 1) Переводы зарубежной прозы

И не звучат ли сегодня, во время перестройки в России, пророческими, поднятыми из небытия слова Экзюпери: «и вот они уже видят в смутном сне, как они восстанавливают дворец… И сами того не зная… — переводит Сергей Толстой, — они оплакивают дворец отца моего, в котором каждый шаг был исполнен смысла». И сегодня, возможно, уже не покажется таким непримиримо-жестким характер его отца Н. А. Толстого, слишком твердыми его монархические и религиозные суждения, после десятков лет гонений, глупостей и преступлений, слишком неоправданными его эмоции. И слова из «Цитадели»: «Меня не трогает, если лягушки квакают о несправедливости», — не кажутся ли они произнесенными им в своем имении Новинки в начале XX века? «Он, который не правил, но давил и оставлял на всем след своей личности, — переводил С. Н. Толстой Экзюпери, — он был таким же весомым, как первая плита закладываемого храма… Это он разъяснил мне смерть и научил, когда я был молод, смело смотреть ей в глаза, ибо сам он никогда не опускал глаз. Мой отец по крови был орлом».

А сцена защиты семьей Толстых ее Новинок в 1905 году, — не подпадает ли под слова: «О, цитадель, жилище мое, я спасу тебя от замысла, построенного на песке, и окружу рожками, чтобы бить тревогу при нашествии варваров!» (и о том же писал Стейнбек). И это не чувство превосходства «руководителя людей», это долг, ответственность и смирение: «Я заточил народ мой в любви моей…» (как Н. А. Толстой «предпочел запереть своих детей до семнадцати лет» в имении, где сам учил и воспитывал их, когда говорил им: «Никогда не перестану быть тем, что я есть, никогда ни за какую похлебку иудейскую не отдам своего первородства, потому что в моем первородстве вижу мою цель и право считать себя в числе сынов моего Бога, сынов, созданных им по своему образу и подобию» («Осужденный жить»); «руководитель — не тот, кто спасает остальных, но тот, кто просит самого его спасти»

Перевод С. Н. Толстым первых четырех глав «Цитадели» — это снова памятник отцу в утверждении всего того, в чём тот был абсолютно уверен, как и Экзюпери, и ничто не могло поколебать его в этой уверенности. Облекая свой низкий ему поклон в стихи, сценарии, повести и даже переводы, С. Н. Толстой до последнего своего дня вспоминал все его принципы и устои, которые должны были держать государство, без которых оно расшатывалось и разрушалось. Так «поступают те, кто думает охватить мыслью имение мое, разделяя его на составные части… И я подумал: как схожи они с тем, кто расчленяет труп… Тогда как мое имение… это родина любви моей. И все обычаи во времени есть то же, что жилище в вечности».

«Я открыл великую истину, — переводит С. Н. Толстой слова Экзюпери в «Цитадели». — Я узнал, что люди живут в домах своих и что смысл вещей для них изменяется соответственно смыслу дома. И что дорога, ячменное поле и откосы холмов различно воспринимаются человеком в зависимости от того, составляют они все вместе поместье или же нет. Ибо вдруг… все эти не связанные между собой предметы, объединяются в нечто единое и овладевают сердцем. А оно обитает в той же Вселенной, в которой осуществляется или нет царство Божие».

Поэтому все ценности, провозглашенные и коммунистами, и социалистами, и фашистами, и демократами — мнимые, они не выдерживают только одной проверки — на Божьи заповеди. «И как ошибаются неверные, которые смеются над нами и полагают своей целью богатства осязаемые, каких не существует в мире. Ибо если они жаждут владеть этим стадом, то из одной лишь гордыни. А радости гордыни сами по себе неосязаемы».

«Если баобаб не распознать вовремя, — писал Экзюпери в «Маленьком принце», — потом от него уже не избавишься. Он завладеет всей планетой. Он пронижет ее насквозь своими корнями, и если планета очень маленькая, а баобабов много, они разорвут ее в клочки». Книги Оруэлла, Малапарта и Экзюпери — это предостережение, напоминание, что «светильники надо беречь: порыв ветра может погасить их», но «с каждого надо спрашивать то, что он может дать. Власть прежде всего должна быть разумной» и не допускать, чтобы кто-то «погасил их», как собирались персонажи Оруэлла, или чтобы кто-то, додумавшись первым, что они «ничьи», не смог бы «положить их в банк» («Маленький принц»). Застрельщики любых переворотов, — писал Экзюпери в «Письме к заложнику», — какой бы партии они не принадлежали, преследуют не людей (человек сам по себе в их глазах ровно ничего не стоит), — они несут симптомы», — будто отвечает он Джону Стейнбеку на его роман «В сомнительной борьбе», и, тонко чувствуя мир, говорит: «я ненавижу иронию, которая свойственна не человеку, а крабу. Ибо краб говорит нам: «Ваши жертвы в другом месте были иными. Почему же не изменить их впредь?… И его жертвы, которые не умеют более познавать истину, начинают разрушать ее основания… предавая свои традиции, празднуя в честь врага своего…»