Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Эти ложки и револьверы зарывают в саду, под елкой, с наступлением сумерек. Ночь проходит спокойно. Но утром общее волнение достигает апогея. А продовольственные запасы? Кто их знает, что они считают запасами? Вероятно, все, что им может как-то пригодиться. Куда-то рассовывают остатки пшена, ржаную муку. Тетя Дина зарывает в сено в коровьем стойле банки с вареньем. Оказывается, забыли еще про какие-то чайные серебряные ложечки. Захваченный общим подъемом, я стараюсь тоже обдумать положение и найти такое место, где было бы понадежней спрятано…

Отец проходит по комнатам. Кто-то сунул ему в руку четвертку чая (тоже продовольственный запас), и он не знает, как ему от нее избавиться. А вернее, просто позабыл, что она у него в руке.

— А если в шкапу, за книги? — спрашиваю я.

— В книгах всегда ищут. Туда нельзя… — рассеянно отвечает он.

Наконец, я нашел замечательное место для серебряных ложечек; с которыми мечется встревоженная Аксюша: в земле, в кадке с пальмой…

Не годится. В девятьсот пятом году так спрятали револьвер, но его обнаружили, — отвечает кто-то.

В девятьсот пятом… Кто тогда прятал револьверы? Кто их обнаруживал? Прятали революционеры. Обнаруживала полиция. Чей же опыт, чьи традиции мы усваиваем сегодня? Тех самых революционеров, которые…

А Аксюша уже стоит на пороге с округлившимися глазами. Белые губы шепчут одно только слово: «Пришли!»

Отец спокойно нагибается и кладет свой пакетик чая на пол под кресло. Этот пакетик отлично виден отовсюду, но папе просто не хочется больше думать о нем. Круто повернувшись, он уходит в свою комнату. Ложечки в последнюю минуту засовывают за дверной наличник и приконопачивают сверху войлоком. А на лестнице уже скрипят ступени. Что-то чужое, чуждое надвигается неотвратимо… «Красная гвардия» — звучит как-то декоративно; в памяти всплывают красные штаны и черкеска дядюшки Мамонова, какие-то картинки в красках времен франко-прусской войны… Но вот и они. Какие же они красные? Они в черном…

Впереди большеносый, прыщеватый блондин в кожаной куртке, затянутой военным ремнем. Правая рука повелительно протянута вперед и вниз. В руке револьвер, палец на спуске. Вид, исполненный самоуверенности. Следом трое других, попроще. Один, с большими наивными глазами деревенского парня, остается у двери. Первый, с револьвером, молча проходит через все комнаты, возвращается, садится в кресло, то самое, под которым лежит четвертка чая. Недоверчиво осматривается. Тот, что у двери, с винтовкой, тоже садится на стул. У его начальника вид такой, как будто он ожидал встретить здесь засаду, вооруженное сопротивление. Может быть, таинственный люк разверзнется у него под ногами, или на него выпустят злобных, специально обученных псов? Но ничто не угрожает его жизни, и он давится вздохом облегчения, стараясь сохранить свою решительность и неумолимый вид. Остальные держатся скромно, и, видно, им всем троим неловко. Старший спрашивает об оружии. Ему отдают два блестящих никелированных револьвера. Боязливо, едва дотронувшись, он передает их помощнику. Спрашивает о золоте. О серебре. На секунду всем становится неловко. Все спрятано, а искать он, видимо, не умеет. Может быть, помочь ему, чтобы не ушел с пустыми руками? Или просто неприятно лгать и изворачиваться? (Перед кем?) Кто-то указывает на массивную серебряную лампаду в углу возле икон.

— Вот… серебряная…

— А-а-а! Ну, так ведь это серебро накладное… аплике… — он нерешительно выговаривает несвойственное ему слово. Его не разуверяют. Он поднимается и выходит, по-прежнему держа указательный палец на спуске револьвера. Следом за ним его спутники. Тетя Дина уже успела дружелюбно разговориться с тем парнем, что сидел у дверей, узнала, из какой он деревни. Она и родителей его знает, и братьев. Хотела предложить им чаю…

— Уфф! Ну, это еще ничего! — вздыхает Надежда Федоровна. — По-моему, его больше всего беспокоило, как бы не выстрелил его собственный револьвер, да я и сама, глядя на него, признаюсь, стала побаиваться… Дина! Доставай варенье. Давайте чай пить!..

И тетя Дина радостно спешит в коровник за вареньем…