Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

А видела мама их только издали, проезжая днем с Мадемуазель лугами и услышав, что эти пришли из далекой деревни и ночуют тут же в поле; вспомнила о них, когда, сидя дома, посмотрела из окон на ослепительные зигзаги молний, освещавшие мокрый сад, и услышала рокот дождевых потоков, катившихся с крыши. Она не сказала и двух слов этим людям и не видела их даже, как, впрочем, и они ее, но, тем не менее, они обсушились, напились горячего чаю и заночевали под крышей. Это не было ими забыто, и спустя много лет, как только пришлось им от кого-то услышать о нашей нужде, Аксинья не посчитала за труд пройти шесть верст от своего Демидова до Мокшина, чтобы чем-то отблагодарить…

И часто с тех пор, сидя на своем обычном наблюдательном посту — стенке сарая, я видел, как голубые волны всколосившейся ржи расступаются и на скрытой ими узенькой тропочке (двоим не разминуться) показывается Аксинья. То напечет она на сметане домашних лепешек, то захватит каких-нибудь овощей с огорода, нальет молока в свою большую бутыль и, таща на палочке свои мужские штиблеты с ушками, чтобы надеть их лишь перед входом в деревню, идет себе, босая, к нам…

— Эта знает то, что ей знать нужно твердо, — говаривал отец, — такую не собьешь — ни при каких обстоятельствах не растеряется, цену себе знает и от своего не отступится…

Ему нравилась ее простая и крепкая, быть может, скорее библейская, чем евангельская, мораль. Мысль о том, чтобы платить добром за зло, вряд ли могла возникнуть в ее голове. Но уже за добро она платила щедро и от всей души, сторицей. Были привлекательны и ее твердые установки, раз навсегда определенные и мудрые той силой инстинктивного понимания и целесообразного выбора, которые приобретаются трудом и из труда вырастают. Этот целостный мир, с его нехитрой, но законченной гармонией, при каждой новой беседе внушал к себе все большее уважение и располагал в свою пользу все больше…

— На-ка! Вить барин с мужиком, чай, всегда договорятся. Один язык-то Бог дал, — говорила она, — у одного свой антирес, у другого свой, дак это што? Это вить и все так… А энти што задумали, и концов, стало, не найтить, разговору много, а хлеб от разговору не родится, он от работы родится, а до работы ноне чтой-то мало охочих. У нас вот тоже Федя-племянник с фронту вернулся: я теперь, говорит, бальшавик. Ну што — твое дело. Тебе жить, ты и смотри. А он посля родителей маленьким сиротой остался, мы его и выходили. Вот неделю пожил и говорит: давайте, говорит, делиться, я жениться хочу и чтобы хозяйство свое… Ну, поговорили с им — твоя воля, хотишь, так выделяйся. Бери себе новую избу, достраивай, коли что — поможем, телушку дадим, курей, не обидим; по справедливости выделили — не чужой ведь. И сам признал, что всем доволен. Гарасим ему и крышу покрыл. Однако, видим, избаловался наш Федя, неохота ему работать. Все не по нем. Приходит намедни: тетя Аксинья, я, вроде, ошибся, давайте опять вместе жить, чтобы все обчее… Ну я ему и сказала: тебя рази кто гнал? А уж теперь не взыщи, как захотел, так и сделал. У тебя своя жись, новая: жена, глядишь, и дети пойдут. Когда что надо — не откажем, а вместе нам одним хозяйством уж не жить. Одни ссоры пойдут, ни нам, ни тебе спокою не будет… Говорю, а сама ночью реву ревом — жалко мне его; вижу, что толку у них не будет, а помочь нечем. Ему и Гарасим говорит: ты, мол, все легкой жизни ищешь, а она, легкая-то, у мужика за спиной висит, в своем горбу, другой нам не приготовлено. А как ты хочешь: то за одно, то за другое хвататься? У тебя жись труднее нашей пойдет, да и толку с ней, с такой жизни…

…Нет, спасибочки, напилася. Итти пора, там у меня дома сестра Аришка больная лежит, Пашка, поди, с ног сбилась, а Гарасим на станцию, на извоз поехал, а я тут, вот, болтаю. — И она решительно перевертывала чашку вверх дном и клала на нее сверху обгрызанный со всех сторон кусочек сахару: «Спасибо, мол, на угощеньи, так сыты, что всего не поели, на столе осталось!»

…………………………………………………………………