Собрание сочинений в семи томах. Том 2. Романы

— Со мною нет пути… ни вперед, ни назад. Неужели ты меня не понимаешь? Я должна сделать так, чтоб ты видел, чтоб ты знал: я любила тебя. Думаешь, я смогу еще раз услышать то, что ты мне сказал? Назад нельзя: тебе придется выдать то… что ты не хочешь и не имеешь права выдать, или тебя увезут, а я… — Она опустила руки на колени. — Видишь ли, и об этом я думала: что пойду с тобой… вперед. Я сумела бы поступить так, сумела бы наверняка; но… ты там где-то помолвлен; иди к ней. Мне, понимаешь, никогда не приходило в голову спрашивать тебя об этом. Если женщина — княжна, то она воображает, будто, кроме нее, нет никого на свете. Ты ее любишь?

Он глядел на нее исстрадавшимися глазами; и все же не смел отрицать…

— Вот видишь, — вздохнула она. — Ты даже лгать не умеешь, милый, милый! Но пойми, когда я потом все это обдумала… Кем я была для тебя? Что это я делала? Думал ли ты о ней, когда ласкал меня? О, как я должна была ужасать тебя! Нет, не говори ничего; не отнимай у меня силы сказать тебе самое последнее.

Она заломила руки.

— Я любила тебя! Я так тебя любила, слушай, что могла… все на свете… и еще больше… Но ты, ты так страшно сомневался в этом, что в конце концов сломил и мою веру. Люблю ли я тебя? Не знаю. Я готова вонзить нож себе в грудь, когда вижу тебя вот тут, и умереть мне хочется, и не знаю что еще — но люблю ли я тебя? Я… я больше не знаю. А когда ты меня… в последний раз… обнял, я чувствовала… что-то нехорошее в себе… и в тебе. Сотри мои поцелуи; они были… были… нечисты, — еле слышно закончила она. — Мы должны расстаться.

Она не смотрела на него, не слышала его ответа; и вот — дрогнули, затрепетали ее веки, под ними родилась слеза, перелилась через край, стекает быстро, и остановилась, и ее догоняет другая… Княжна плакала беззвучно, опустив руки на руль; и когда он хотел подойти к ней — отъехала назад.

— Ты уже не Прокопокопак, — прошептала она, — ты несчастный, несчастный человек. Правда ведь — ты мечешься на цепи… как и я. Это были… недобрые узы, что связали нас; и все же, когда разрываешь их, то будто… будто рвется все внутри, и душа, и сердце… Сделается ли чисто на душе, когда останешься таким пустым и одиноким?

Слезы ее полились обильнее.

— Я любила тебя, а теперь тебя больше не увижу. Ступай, отойди с дороги, я развернусь.

Он не двинулся, стоял, как каменный. Княжна подъехала к нему вплотную.

— Прощай, Прокоп, — промолвила она тихо и начала медленно съезжать назад по дороге.

Он побежал за ней; машина, пятясь, катилась все быстрее, быстрее. Как будто уходила под землю.

XLVI

Прокоп замер, объятый жутью, прислушался — не раздастся ли грохот машины, разбившейся где-нибудь на повороте? Не рокот ли мотора доносится издалека? Или то — смертное безмолвие конца, от которого стынет в жилах кровь? Вне себя бросился Прокоп по шоссе следом за княжной. Сбежал по серпантину дороги к подножию холма; ни следа машины. Опять побежал в гору, вглядываясь в обрывы, слезал, раздирая руки, туда, где распознавал во мраке темное или светлое пятно; но это были кусты боярышника или камни, и он, спотыкаясь, карабкался обратно на шоссе, сверлил глазами тьму — а вдруг… вдруг лежит где-нибудь куча обломков, и под ней…

Он добрался до развилки на вершине холма; вот здесь начала она проваливаться во тьму. Сел на придорожную тумбу. Тишина, неизмеримая тишина. Холодные предрассветные звезды, скажите — летит ли где-нибудь машина темным метеором? Неужели никто не отзовется, не вскрикнет птица, не залает собака в деревне, ничто и никто не подаст признаков жизни? Все окоченело в торжественном молчании смерти. Вот, значит, каков он, конец — беззвучный, леденящий, темный конец всему; пустота, вырытая тьмой и безмолвием; пустота — стоячая, ледяная. В каком углу скрыться мне, чтоб наполнить его своей болью? О, пусть звезды померкнут и настанет конец света! Разверзнется земля, и в грохоте стихий промолвит господь: «Беру тебя обратно, больное и слабое создание, было нечисто в тебе, и недобрые силы освободил ты от пут. Милый, милый, постелю тебе ложе из пустоты…»

Прокоп затрепетал под терновым венцом вселенной. Значит, страдание человека — ничто, не имеет цены; оно — маленькое, съежившееся, просто дрожащий пузырек на дне пустоты. Хорошо, хорошо — мир безграничен, говоришь ты; но дай мне умереть!

На востоке побледнело небо, холодно выступило светлое шоссе, белые придорожные камни; смотри, вон следы колес, следы в мертвой пыли… Прокоп встает, одеревеневший, ошеломленный, и пускается в путь. В путь — вниз, к Балттину.

Прокоп шел безостановочно. Вот деревня, рябиновая аллея, мостик над тихой и темной рекой; туман поднимается, застилает солнце; и опять серый, холодный день, красные крыши, стада красных коров. Далеко ли до Балттина? Шестьдесят, семьдесят километров… Сухие листья, повсюду — одни сухие листья…

В полдень Прокоп присел на кучу щебня — не мог больше идти. Проезжала мимо телега; крестьянин придержал лошадь, посмотрел на разбитого человека.

— Подвезти, что ли?

Прокоп благодарно кивнул, ни слова не говоря, подсел на передок. Телега остановилась в городке.