Собрание сочинений в шести томах. Том 6

А тут… Тут все спешно создано в огне непрерывного боя: щели в земле, редкие землянки, ходы по пояс, а то и едва по колено. Здесь врага остановили не глыбами железобетона, не стальными плитами в двадцать — тридцать сантиметров толщиной, а грудью, сердцем, волей и стойкостью.

Не так, как бы надо, как было привычно, но праздник в этих окопах все-таки ощущался. На всем пути посланниц Ленинграда навстречу им, разминая озябшие ноги, поднимались из ниш люди в шинелях. Молчаливые, бойцы стояли, пока женщины проходили дальше, и это было подобно ночному параду — торжественно и сурово. Обычная фронтовая ночь со стрельбой, со вспышками ракет, с крепким морозом стала истинно праздничной ночью. Пришли чьи-то жены и сестры. Три из тысяч тех, ради которых бойцы сидят в этих норах. В окопы к бойцам явился их Ленинград.

И тут мы увидели, чем же набиты огромные торбы текстильщиц. В торбах туго, чтобы побольше вошло, были спрессованы пластами толстые варежки, шерстяные носки, шарфы, которые ночами, при свете коптилок негибкими, холодными пальцами вязали работницы комбината для фронта, были теплые жилеты, телогреи, фланелевые портянки.

Все это доставляло радость бойцам. А иные говорили:

— Рукавицы? Шарф? Спасибо. Только что сами вы пришли к нам — это всего дороже.

Женщины поняли, что их приход — действительно самый дорогой подарок людям передних траншей Ленинграда. Они позабыли об усталости. Они хотели побывать у всех, кто держал оборону на этом участке. Они добирались до огневых гнезд, где и шепотом говорить нельзя. Поманив рукой, командир отделения подзывал двоих-троих ближайших бойцов, те подползали, получали подарки, обнимали своих гостей и, утирая глаза, уползали обратно — к винтовкам, уложенным на бруствере, к пулеметам.

Мы держались близ текстильщиц, подтаскивая их мешки. Мы смотрели на равнину, простирающуюся влево — до Невы, до Ивановской и вправо — до Пушкина, до Пулковских высот, — равнину, на которой то и дело грохали разрывы снарядов и мин, испещренную трассами светящихся пуль, и думали о том, что и в других ротах, на других участках фронта — всюду, где змеятся по этой равнине траншеи, в эти часы так же пробираются от бойца к бойцу посланцы великого города. Где бы ни был советский человек, что бы ни делал он в такой час, а Октябрьский праздник для него всегда будет праздником.

За всю ночь женщинам лишь один раз удалось поговорить полным голосом. Это было в блиндаже у минометчиков.

В землянке под низкой бревенчатой кровлей набилось столько народу, что казалось, люди лежат тут в несколько рядов. Вокруг керосиновой коптилки густо клубился пар от дыханий.

— Проходите к свету, — приглашали радушные хозяева.

К свету еле пробрались, наступая на ноги лежащих. По зато в землянке и в самом деле можно было говорить вслух. Женщин расспрашивали о Ленинграде, о комбинате: как, мол, живется, работается; как с харчами, с топливом? Они рассказывали правду, по рассказывали так бодро, будто бы и голод не столь уж страшен и обстрелы, бомбежки — вполне терпимая вещь.

За этой бодростью бойцы слышали другое: «Скоро ли вы отгоните врага от города? Скоро ли конец нечеловеческим нашим мучениям?»

— Клянусь беспощадно истреблять фашистских собак — сказал, подымаясь возле стола, один из бойцов.

— Зря собак обижаешь, — ответили ему из мрака, — собака — друг человека. А гитлеровцы — это выродки.

Гостьям задавали вопрос за вопросом. И по тому, как внимательно выслушивались их ответы, можно было догадаться, что и бойцы и командиры уносились мысленно в эту ночь в свой город, они жили его жизнью, думали о нем.

Потом начались шутки.

— У вас на комбинате девушек много, — сказал командир отделения Бубнов. — Ждите, прикачу за невестой.

— Подберем подходящую! — Женщины смеялись.

Под утро немецкое радио все еще кричало: «Одиннадцатый раз предлагаем вам — переходите на нашу сторону. Будем вместе строить новую, свободную, счастливую жизнь». А женщинам, собравшимся в обратный путь, несли и несли письма для передачи работницам комбината. Когда, где успели их написать химическими карандашами на листках тетрадочной бумаги? В траншеях при свете ракет? В тесных, промерзших шинах, где и лежать-то можно, только свернувшись?

Мы прочли несколько надписей на треугольничках:

«Женщинам комбината «Рабочий» от лейтенанта Комилягина и его подразделения».

«Дорогим шефам — текстильщицам города Ленина от участника боев с фашистскими гадами Новикова Ив. Ф.».

Их было множество, таких писем. Их складывали в один из мешков на место варежек и шарфов. Написали, думается, почти все. Не было письма лишь от командира отделения Бубнова, от того самого, который грозился приехать на комбинат за невестой. Не было и никогда не будет. Час назад его убило снарядом в траншее.

Бойцы третьей роты, не запечатав в конверт и не сложив листок треугольником, написали: