Собрание сочинений в шести томах. Том 6

Редактор, опротестовывая решение партбюро, вновь вернулся к своему требованию — исключить меня из кандидатов в члены партии. «Мы сделаем так, и это наш долг, чтобы люди, подобные… (называлась моя фамилия), никогда не были подпущены к печати, самому острому и самому сильному оружию нашей партии!» — гремел он, демонстрируя священный огонь, которым якобы пылала его душа. Были, думаю, и такие, которые ему верили; а почему бы и не верить человеку, облеченному доверием должных инстанций?

Я не буду подробно описывать эго собрание. Пользуясь тем, что он единоначальник «в условиях военного времени», пользуясь том, что он распределяет скудные материальные блага, перепадающие изредка коллективу редакции, редактор грубо топтал людские воли, души, сердца, давя угрозами, криками, почти истерикой. Я даже не стану никого обвинять. У каждого останутся свои воспоминания об этом собрании, и каждый со временем сам даст и ему в целом и лично своему на нем поведению должную оценку. Я только скажу, что решение было принято такое (вопреки даже решению партбюро), на котором настаивал редактор, — меня исключили из кандидатов в члены партии. Подняли руки — и исключили. При трех голосах, поданных против такого решения. Я видел руки Грудинина и того члена редколлегии, в компании с которым в минувшем декабре мы ехали через Ладожское озеро. А третьего не разглядел, он сидел, должно быть, за моей спиной. Я только слышал это короткое: «Кто против? Трое».

Такое же решение постигло и Михалева. Могуч наш редактор!

Назавтра я сидел в подвальчике Якова Ильича Данилина в Усть-Ижоре. Кроме нас, был там белокурый, высокий, сильный человек лет тридцати пяти — сорока, в военной гимпастерке, в белых бурках, обшитых желтой кожей, туго стянутый в талии ремнем, на котором располагалась черпая кобура с круппым пистолетом.

— При нем можешь говорить все, — сказал Данилин. — Чекист, бывал в немецких тылах за Слуцком, у партизан.

— Меня исключили из партии, — сказал я без предисловий и в нескольких словах передал историю взаимоотношений с редактором, атмосферу собрания.

Чекист, казалось, не слушал, он что-то писал за столом. А Данилин слушал очень внимательно. И мне подумалось даже, что он больше, чем я, расстроен тем, что произошло со мной. Когда я умолк, он тоже молчал очень долго. Потом начал говорить что-то не совсем поначалу ясное:

— Слушай, а ты как это… Ну вот такая штука… Как в общем ты в смысле партии…

Мне подумалось: не хочет ли он знать, нет ли у меня обиды на партию за то, что произошло вчера?

— Во-во! — подтвердил оп. — Именно.

— Вот что! — Чекист отложил свои бумаги и вместе со стулом повернулся к нам. — Ты, Яков, ерунду спрашиваешь у этого человека. Я все слышал, что вы тут говорили. Он же, — жест в мою сторону, — и не чувствует себя исключенным, ты не понимаешь, что ли? Для него скорее тот редактор вылетел вчера из партии, а не оп. Верно говорю?

— Мне такими словами не думалось, — ответил я не очень твердо, — но, по сути дела, это очень близко к моим мыслям.

— И еще вот что скажу, может, пригодится, — продолжал чекист. — Вы очень интересный давали обзор людям, присутствовавшим на собрании. Вы их не хаяли, пет. Некоторых даже хвалили. Но я не понял, пошли бы вы с ними в разведку?

— Не знаю, я в разведке никогда не был. — Меня поразило то, что уже не первый раз за время войны я слышу о таком критерии оценки людей.

— Ну, а я был и знаю, что это такое. Знаю, что далеко не с каждым решишься пойти в тыл к врагу. Все люди вроде бы хороши. С одним в шахматишки здорово играется, с другим на рыбалке что надо — отличные места знает, с третьим за столом, за рюмкой, расчудесные ведешь разговоры… А вот когда скажут, отправляйся в разведку — ни один из них, бывает, и не подойдет. Совсем другие показатели для оценки людей вступают в действие. Ну, так вот, если тебя в чем-то осудят этакие шахматисты да рыболовы — это одно, тебе от их осуждения ни холодно ни жарко. А вот если суровое слово скажут те, с которыми, ты считаешь, пошел бы в разведку, если они скажут: ты-то с нами готов идти, а мы-то в тебе сомневаемся… Это как будет?

— Да, это будет очень тяжело.

— Ну так пошел бы ты со вчерашними своими исключальщиками в разведку?

— Знаю одно: никогда не пошел бы с редактором.

Завязался долгий разговор о людях, о природе их побуждений и поступков, о верности, о предательстве, о том, как тяжело разочаровываться в тех, кому верил, и о радости от настоящей, верной, подлинной дружбы.

Когда я собрался уходить, настроение у меня было уже совсем иное, чем то, с каким я несколько часов назад явился к Данилину. Чекист крепко пожал мне руку. Данилин спросил:

— А продуктовые карточки у тебя есть?

— Пока есть. Но февраль кончается. Где буду получать новые, не знаю. В «Ленинградскую правду» уже не вернусь, хоть мне кое-кто и говорил вчера после собрания: признай ошибки, поговори по-хорошему с редактором, еще по поздно, пока дело не дошло до райкома, можно многое изменить…

Данилин сунул мне в руку какой-то пакет: «Потом, потом посмотришь».