Собрание Стихотворений

Сквозь грезы зла, насевшие как пыль,Сквозь сумрак дней, тревожных и печальных,Встает одна пленительная быль,Прекрасный сон годов первоначальных.Всегда на страже строгой красоты,Средь древних рощ, как древняя дриада,Одна душою не стареешь ты,Волшебница таинственного сада.

Люблю прийти в священный твой приют,Заботы дня на время обесценив,Где в розовом раю еще цветутНетленные Жуковский и Тургенев.Как струны гармонической души,Что год, что час между собой согласней.Как полны мудрости, как хорошиСердцам детей твои простые басни!К твоим ногам недавно я принес

Больной души мучительные пени:Текла весна вершинами берез,Вдали сверкали ветхие ступени.И понял я, взглянув на ясный лик,Что с роком ты, как гордый бог, боролась,Уча естеств таинственный язык,Птиц, струй, цветов утешный внемля голос.С тобой шептались струйка и звезда…

И Андерсен тебе любезен мудрый,И летопись Дворянского Гнезда,И нежный вздох Минваны златокудрой.Теперь нежданно просветлел мой путь,Трагедия приблизилась к развязке,И я готов, как в оны дни, уснутьПод музыку твоей волшебной сказки.

ЦВЕТНИК ЦАРЕВНЫ. Третья книга стихов. 1909–1912[139]

Те spectem, suprema mihi cum venerit hora,

Те teneam, moriens, deficiente manu.

Tibullus. I

МАРИИ АЛЕКСЕЕВНЕ ОЛЕНИНОЙ-Д’АЛЬГЕЙМ преданно посвящаю

ПРЕДИСЛОВИЕ[140]

Разбирая мою книгу «Апрель»* (Русская Мысль, 1910 г. Июнь.), Валерий Брюсов, наряду с верными замечаниями и заслуженными мной упреками, высказал несколько таких, с которыми я отнюдь не могу согласиться. Оставить их без ответа с моей стороны могло бы значить одно из двух: или что я не дорожу критическим отзывом Брюсова, 2) или что я принимаю его упреки, как заслуженные. Но: 1) мнение Брюсова всегда мне дорого, как мнение моего любимого поэта и учителя, один тот факт, что после критики Брюсова я не только не перестал писать стихи, но даже решаюсь выступить с новым сборником, показывает, что не все упреки моего критика я принимаю как заслуженные. И к таким упрекам прежде всего отношу я упрек в том, что у меня «нет своего отношения к миру», «нет определенного миросозерцания», что я «неизвестно для чего повторяю евангельские сказания» и «развиваю в терцинах довольно наивные раздумия».

Позволю себе еще раз занять внимание Брюсова моими «раздумиями» (правда, не в терцинах, а в прозе) и коснуться существенного вопроса о поэтическом миросозерцании. Книга стихов не должна непременно являться выражением цельного и законченного миросозерцания. По большей части, книга стихов дает нам историю развития миросозерцания, его различные этапы.

Большой ошибкой было бы принимать за философское credo каждую отдельную мысль, заключенную в сборнике стихов. Книга стихов есть исповедь поэта, история его исканий, нахождений, ошибок, падений. Объединяет все отдельные мысли и переживания, заключенные в книге стихов, только единство сознания того, кто переживает, — поэта.

И предлагаемая теперь книга далеко не во всех отделах близка мне сейчас, многие страницы читаю я как чужие. Таковы для меня отделы, где слишком чувствуется одностороннее влияние Гёте, Батюшкова и Шенье, или где я старался разработать чисто реалистические приемы в описании мелочей обыденной жизни. И там, и здесь я ставил себе чисто-художественные задачи, в соответствии с настроением того момента, и считаю себя вправе поделиться с читателем моими опытами, если не считаю их вполне неудачными. Решительно отклоняя от себя обвинение Брюсова в отсутствии всякого миросозерцания, я охотно принимаю второй его упрек: в ученическом характере моих стихотворений.