Собрание стихотворений и поэм

Как все, и я знавал страданье тоже: Оплакал братьев, хоронил отца. Но боль ослабнет раньше или позже, Лишь боли Хиросимы нет конца.

Тут воздух самый скорбный на планете, Тут потускнел от пепла солнца диск… О девочка! О скорбный обелиск, Тебя журавлик не спасет от смерти…

Хотя б он в небо поднялся, летя, Страдания твои – неисцелимы. Японочка, несчастное дитя Мишени всех несчастий – Хиросимы!..

Сюда, на мировое пепелище, И мы цветы с Кавказа привезли. В холме, который вырос на кладбище, И дагестанской горстка есть земли.

Война людей косила без пощады, На здешнем пепле – тысячи камней. Но обожженный камень Сталинграда К нему приник всех ближе, всех тесней.

Толпа безмолвна. А над ней, взлетая, Так неуместно праздничны, пестры Лиловой, белой, красно-синей стаей Качаются воздушные шары.

– Что это значит? – я спросил несмело. – Эмблема смерти, – раздалось в ответ. – Шары цветные – жертвы прошлых лет, А знак недавней смерти – шарик белый…

В любой душе – своих страданий повесть. Все ж заживляет раны человек, Но если ранена у мира совесть – Она уже не заживет вовек!

О Хиросима! Памятник зловещий! Сто тысяч жизней оборвал вдруг взрыв, И люди стали тенями… Но вещи Живут, в обломках ужас закрепив.

Останки обгорелого рояля Как будто шепчут: «Песня умерла». Часы в тот миг остановились, встали: Прервалось Время под ударом Зла.

…Средь поля – колокол огромный. Он Оповещает речью колокольной О каждой смерти. Грозный, мерный звон Сложился в песню у меня невольно:

Песня о колоколе

Из меди густой, Из свинца он отлит. Покрыт серебром И над миром гудит.

Гудит его медь, Звенит его медь, Когда возвещает Он чью-нибудь смерть.

Но голос печали С величьем Добра Связует сияющий Блеск серебра.

Он мрак разрывает, Как взрыв, на куски, Велит нам, оставшимся, Жить по-людски.

Чтоб прочь откололось Все злое как есть, Он славит, тот голос, И смелость, и честь.

Тот колокол правде Сулит торжество, И все колокольчики – Дети его…

Один из них – вестник Находок и бед. Товарищ, ровесник – Повел меня вслед.

Я помню веселый, Заливистый звон. В аульскую школу Позвал меня он.

И новые страны, И край мой родной, Моря, океаны Явил предо мной.

Зовет он куда-то, Как встарь, и теперь – Успехов глашатай, Свидетель потерь.

И с ним, как бывало, Сливаясь душой, Я – колокол малый – Бью нынче в большой.

В тот самый, что здесь, В Хиросиме, стоит – Из горя людского И гнева отлит…

Разносится далеко мерный звон, У всех живущих память пробуждая. И я в тот страшный день перенесен, Когда явилась миру воля зля…

Я вижу, вижу как по небу мчится Неотвратимая «Энола Гей»… Какой безумец смертоносной птице Дал имя матери своей?!

Летит она, проклятая «Энола»… Часов еще не оборвался ход. Щебечут дети, собираясь в школу, Никто еще не знает, что их ждет…

Когда б вмешаться в это нам бы, мне бы!.. Но нет! И стонет колокола медь, И тщетно журавля пускает в небо Японочка, пред тем как умереть!..

Гремит о стенки колокола молот, Как будто медь пытаясь расколоть… И душу жуткий сковывает холод. Я вижу: тени обретают плоть.

Они летят толпой неисчислимой. Как туча в бурю, этот сонм летит. И здесь не только жертвы Хиросимы – Все, все, кто был казнен, кто был убит.

Я вижу, как шатаются надгробья В полях Европы, в Азии моей. Встают все те, кто был расстрелян в злобе, Кто был затравлен псами палачей.

Кто в пепел превращен был иноземцем, Бездумно выполняющим приказ. Сквозь проволоку на меня Освенцим Глядит всей мукою голодных глаз.

И ветер воет, над землей колыша Повешенных. Он снегом их замел… О Белоруссия… Я снова слышу Колокола твоих сожженных сел!

И грохот Бухенвальдского набата Прибоем поднимается вдали. Я вижу: два моих убитых брата Встают, словно живые, из земли…

И вот они взмахнув крылами, в сини Плывут, белеют с тучей наравне… Вот здесь, в многострадальной Хиросиме, Сложилась, мама, эта песнь во мне:

«Мне кажется порою, что солдаты, С кровавых не пришедшие полей, Не в землю нашу полегли когда-то, А превратились в белых журавлей».

Я эту песню написал, родная, Еще не зная горя сироты. Я написал ее, еще не зная, Что в стае журавлей летишь и ты;

Что к боли Хиросимы приобщиться Пришлось мне безраздельно в этот миг, Что всем смятеньем тайных чувств своих Я, Хиросима, стал твоей частицей!..

А надо мной, кружась на нитке тонкой, Уже качался легкий белый шар; Тогда же утром старая японка Вручила мне печальный этот дар.

Заплакала… «Не обо мне ли плачет?» – Подумал я, в волненье чуть дыша. «Скажите мне, что ваш подарок значит?» «Ты знаешь сам», – ответила душа.

…Я сжал в руке квадратик телеграммы. И задрожал и прочитал едва, И до сознанья не дошли слова… Но сердце поняло: «Нет больше мамы».

3

В городе, что так от нас далек, Я успел купить подарок маме: Пестроцветный шелковый платок, Вышитый искусными руками.

Посредине – спелых вишен гроздь, Алая и вместе – золотая. По углам, как точки желтых звезд, Журавлей стремительная стая.

Вишни мне сказали в скорбный час: – Для кого нам рдеть свежо и ярко? – Журавли курлычут: – Здесь у нас Ей не нужно твоего подарка.