Собственные записки. 1835–1848

– И мне также, – продолжал я, – никогда не приходило на мысль, чтобы меня могли в том подозревать. Когда лишили меня командования корпусом, я еще три месяца выждал в Киеве, занимаясь в своей счетной комиссии бухгалтерией, как всякой другой обязанностью совестливо. Оставаясь с принятым мною намерением оставить службу, я решился выждать до последнего возможного времени, то есть до того, когда уже не принимают прошений в отставку, дабы самому не упрекнуть себя в опрометчивости или в кичливости против государя моего; но когда я увидел, что нет мне никакого отзыва, ни назначения, что я мог и вечно просидеть со своей счетной комиссией, я дожидался последнего срока и подал прошение в отставку, которую вскоре и получил. Сами судите, как мне было бы иначе поступить, и мог ли я оставаться на службе с пятном подозрения его величества?

– Я ничего об этом не знал, – повторил Орлов.

– Нельзя было вам и знать этого, – отвечал я, – ибо в надежде, как я вам уже сказал, видеться когда-либо с государем, я никому не передавал слов, слышанных мною от него наедине; но теперь, когда уже кончились надежды мои представиться его величеству, когда уже прошло тому около восьми лет, я вам передаю сии речи государя, служащие оправданием моему поступку, в коем вы бы верно не обвиняли меня, если б знали настоящие причины тому.

Орлов ни словом не опровергнул моего мнения и, сожалея о случившемся, сказал, что всему этому причиной <…>, не передавшая мне приветливых слов, сказанных ей государем на мой счет на балу в Москве по возвращении его из Грузии. Это было сказано с видом досады на <…> и как бы с признаванием в поступке ее дурного умысла.

– Ведь не правда ли, – продолжал Орлов, – что ты не подавал бы в отставку, если б она тогда тебя уведомила о словах государя?

– Думаю, что не подал бы, – отвечал я, – коль скоро увидел бы, что государь ко мне по-прежнему стал милостив и устранил всякое подозрение; но не надобно в этом случае винить и <…> более, как бы в забывчивости: она от природы рассеяна и без всякого дурного умысла просто забыла написать мне о слышанном ею.

После маленькой расстановки я продолжал:

– Вы слышали мое оправдание; теперь выслушайте мое обвинение. Когда я подал прошение, я был генерал-адъютантом его величества. Не следовало мне подавать в отставку, не предварив о том государя.

– Да, – прервал Орлов, – это не должно было никаким образом делать; да на это есть и закон, – сказал он, отыскивая какую-то бумагу, которую он хотел мне показать, да не нашел. – Ты бы мне написал о своем намерении.

– Может быть, да, вероятно, и есть закон, – отвечал я, – да на что тут закон? Я бы должен был просить позволения идти в отставку через графа Бенкендорфа, но, не исполнив сего, нарушил самые обыкновенные правила вежливости, коими каждый адъютант обязан к своему генералу, не только к лицу государя, который прежде ко мне был милостив и коему я обязан был благодарностью. В этом сознаюсь виновным, не скрываю вины своей и желал бы, чтоб государь знал о моей сознательности; но вина произошла не от умысла, не от запальчивости или кичливости: просто потемнение, ну, в голову не пришло; а с тех пор не было случая для меня объяснить сие государю, потому и передаю вам исповедь свою. Никто, кроме вас ее не получал от меня, вам вручаю сии два обстоятельства, что хотите из сего делайте, я же ничего не ищу и искать не буду, поеду назад в свою глушь, но желаю, чтобы с меня снят был гнет царского гнева, на мне лежащий. Я всегда был предан его величеству и всегда буду готов на службу, коль скоро увижу знак, что могу опять пользоваться его доверенностью, а без того служить не располагаю.

Орлов казался, как бы тронут моим объяснением, все слушал со вниманием, не прерывал меня, не противоречил образу мыслей моих и опять сказал, что все это передаст государю в точности.

– Не подумайте, – сказал я, – чтобы я вам это говорил из каких-либо видов честолюбия, чтобы я домогался опять звания генерал-адъютанта, если б я какими-нибудь обстоятельствами поступил на службу, совсем нет! Если я буду на службе, то с тем единственно видом, чтоб служить государю и без звания сего, коего я могу быть удостоен, если заслужу его; и не иметь его – мне это все равно, лишь бы пользоваться его доверенностью: единое средство служить с пользой и честью.

Я говорил с жаром и почти слово в слово как здесь написано. Что Орлов думал, Бог его знает; говорил я, конечно, не в духе как объясняются царедворцы, но Орлов конечно из всего сонмища их способнее пробудиться от одеревенения, в коем они многими годами усовершенствуются, и хотя на минуту перенестись к понятиям и помышлениям ближе к человеческим чувствам. Он опять с дружбой повторил мне, что все это передаст верно государю.