Сочельник строгого режима. Тюремно-лагерные были

Зато на том самом месте, где только что курили шныри-санитары, по очереди затягиваясь одной сигаретой, возникла внутренность секции барака, в котором обитал Костя с самого начала срока, и его шконка, с которой было снято всё, что в последнее время являлось постелью для него. Матрац, подушка и заношенное до толщины промокашки одеяло лежали рядом на полу, скатанные традиционным арестантским образом, а простыня и наволочка подевались неизвестно куда. В итоге шконка представала в самом неприглядном виде, непристойно растерзанном, выставив на всеобщее обозрение свои изрядно искореженные и погнутые ребра-полосы и неряшливую требуху шнурков и веревочек, которыми эти погнутости по обыкновению вечно пытались выпрямлять арестанты. Словом, совсем голая, ничем не прикрытая арестантская койка. Его, Кости Усольцева, койка! И сидели теперь на ней его ближайшие по бараку соседи. Чифирили. Гоняли по кругу видавшую виды эмалированную «трехсотку»[88]

 с ручкой, которая была обмотана красными нитками, прихваченными с «промки». Два маленьких глотка отдающей в кислоту горечи — передай другому.

«Меня ведь поминают», — без горечи и даже без удивления подумал Костя. Собственно, даже и не подумал, ибо думать у него в это время уже не получалось. Просто бледная зарница мысли промелькнула в его сознании.

А само сознание отключалось, сворачивалось, становилось частью чего-то безграничного и непроницаемо чёрного.

И боли в сердце уже не чувствовалось, будто кто-то вытащил тот большой и холодный штырь. И потребность вдохнуть-выдохнуть куда-то делась. Словом, умер Костя Усольцев.

Ровно через час произошло всё, что ему грезилось, когда он на последнем своём дыхании сползал по волейбольной стойке на лагерном плацу. Сначала отрядный «козел»[89] Лёха Рыжий снял с его шконки стандартную, общепринятую табличку (ФИО, дата рождения, статья УК, начало-окончание срока). Потом отрядный шнырь Ромка Железо содрал с неё и куда-то унес простынь и наволочку. Затем кто-то из соседей скатал «машку» — говоря лагерным языком, закрутил в трубу матрац, одеяло и подушку. Ещё через час на его голой шконке с неприглядно обнажившимися железными полосами, продавленными, переплетёнными шнурками и верёвками, сидели его ближайшие соседи. Тянули по кругу из эмалированной трёхсотки отдающую кислинкой чифирную горечь и перебрасывались неспешными фразами. Говорили о пустяках. Костю вспомнили только один раз, в самом начале, когда кружку с ручкой, обмотанной красными нитками, вынесенными с «промки», только запустили по кругу…