Сочинения

Я не стыжусь сознаться, что после обеда, взяв на хозяйской конюшне крепкую лошадку, потрусил на ночь глядя за двадцать миль – навестить родное пепелище. При виде нашего старого дома сердце мое забилось сильнее. Над дверью Барривилля красовались ступка и пестик, а на вывеске стояло: «Товары Эскулапа» и рядом: «Доктор Макшейн». Какой-то рыжеволосый малый готовил пластырь на столе в нашей бывшей гостиной, небольшое окошко в моей старой комнате, когда-то сверкавшее чистотой, являло тут и там трещины и щели, заткнутые тряпками, с нарядных когда-то клумб исчезли цветы, за которыми так усердно ходила моя порядливая матушка.

На погосте я нашел два новых имени на камне, осеняющем фамильный склеп моего кузена, к которому я был более чем равнодушен, и дядюшки, которого горячо любил. Я попросил старого приятеля-кузнеца, частенько меня тузившего в былые годы, покормить мою лошадь и подсыпать ей соломы; теперь это был усталый, изможденный человек, отец дюжины ребятишек, которые носились по кузнице; нарядный джентльмен, стоявший перед ним, казалось, не будил в нем никаких воспоминаний. Я и не пытался тревожить его память до следующего дня, когда, сунув ему десять гиней, попросил выпить за здоровье Редмонда-англичанина.

Что до замка Брейди, то ворота, ведущие в парк, еще сохранились; но старые деревья вдоль аллеи были вырублены, и черные пни, торчавшие там и сям, отбрасывали при свете луны длинные тени, когда я проходил по старой дороге, густо поросшей травой. Здесь паслось несколько коров. Садовая калитка исчезла, и обнажившийся проход зарос густой чащей чертополоха. Я уселся на старой скамье, где сидел в тот день, когда был обманут Норой, и, кажется, чувства, охватившие взрослого, нисколько не уступали тем, что одиннадцать лет назад волновали рыдавшего здесь мальчика; я чуть ли не вновь готов был зарыдать при мысли, что Нора Брейди меня покинула. Как видно, человек ничего не забывает. Со мной не раз бывало, что цветок или ничем не замечательное слово будили в моей душе воспоминания, спавшие годами; а когда я вошел в дом на Кларджес-стрит, где родился (в первый мой приезд в Лондон здесь помещался игорный дом), во мне всколыхнулись воспоминания детства, вернее, младенчества: мне вспомнился отец в чем-то зеленом и золотом; подняв меня на руки, он показывал мне в окно золоченую карету, стоявшую у дверей, и матушку в цветастой робе, с мушками на лице. Неужто наступит день, когда все, что мы видели, и думали, и делали в жизни, снова молнией пронесется у нас в мозгу? Лучше б этого не было!.. Такие мысли владели мной, когда, сидя на скамье в замке Брейди, я отдавался воспоминаниям о былом.

Дверь в сени стояла настежь – так уж повелось в этом доме, сколько я его ни помню; в узких старинных окнах сияла полная луна, вычерчивая на полу причудливые шашки; звезды глядели в зияющий синевой проем окошка над парадной лестницей; отсюда можно было видеть часы над конюшней, на них и сейчас отсвечивали цифры. Когда-то в этих стойлах стояли резвые лошадки, я видел дядюшкино честное лицо, слышал, как он успокаивает собак, которые, визжа и заливаясь лаем, наскакивают на него, возбужденные ясным зимним утром. Здесь мы обычно садились на коней, и девицы глядели на нас в то самое окошко, у которого стоял теперь я, глядя на печальное, покинутое, разоренное гнездо. В дальнем закоулке здания бил в дверную щель красноватый свет, оттуда с громким лаем выбежала собака, а за ней, припадая на ногу, вышел человек с охотничьим ружьем.

– Кто там? – раздался из темноты старческий голос.

– Что, не узнаете, Фил Пурсел? Это я, Редмонд Барри!

Еще немного, и старик, пожалуй, выпалил бы в меня, – его ружье было грозно нацелено на окошко, – но я попросил его не спешить и, выбежав из дому, крепко обнял… А впрочем, вздор, не стоит на этом задерживаться! Мы с Филом провели долгую ночь в разговорах о тысяче незначащих вещей, не интересных ни для кого из ныне живущих, ибо кому из ныне живых интересен Барри Линдон!

Приехав в Дублин, я положил на имя старика сотню гиней; на эту ренту он мог прожить остаток своих дней, не нуждаясь.