Сочинения

Над этими мудрыми словами задумалась Констанс, а не Цезарь. Пильеро направился на биржу; она помещалась тогда в деревянной ротонде, вход в которую был с улицы Фейдо. Весть о банкротстве парфюмера Бирото, человека видного и возбуждавшего зависть, успела уже распространиться и вызвала немало толков среди крупных коммерсантов, настроенных в те времена конституционно. Коммерсанты-либералы смотрели на бал Бирото как на дерзкое посягательство на их права. Сторонники оппозиции считали патриотизм своей монополией. Роялистам разрешалось любить короля, но любовь к Франции была привилегией «левых»: народ принадлежал им. Власть была виновна в том, что ее представители праздновали событие, которым либералы желали воспользоваться исключительно в своих интересах. Падение человека, пользовавшегося покровительством двора, сторонника правительства, неисправимого роялиста, 13 вандемьера оскорбившего свободу, восставшего против славной Французской революции, вызвало сплетни и было встречено на бирже с шумной радостью. Пильеро хотел разузнать, каково общественное мнение, разобраться в нем. В одной из самых оживленных групп он увидел дю Тийе, Гобенхейма-Келлера, Нусингена, старика Гильома и его зятя Жозефа Леба, Клапарона, Жигонне, Монжено, Камюзо, Гобсека, Адольфа Келлера, Пальма, Шифревиля, Матифа, Грендо и Лурдуа.

– Вот как надо быть осмотрительным! – сказал Гобенхейм дю Тийе. – Ведь мои родственники едва не открыли кредита Бирото!

– Я попался на десять тысяч франков. Две недели тому назад я дал ему эту сумму под простую расписку, – сказал дю Тийе. – Но он оказал мне когда-то услугу, и я не стану жалеть об этой потере.

– Он поступал не лучше других, ваш племянник, – обратился Лурдуа к Пильеро. – Балы задавал! Я еще понимаю, когда мошенник старается пустить пыль в глаза, дабы внушить доверие; но чтобы человек, слывший образцом порядочности, прибегал к таким заведомо шарлатанским приемам, на которые мы неизменно попадаемся!..

– Вернее, набрасываемся, как пиявки! – пробормотал Гобсек.

– Доверяйте только тем, кто живет в конуре, подобно Клапарону, – заметил Жигонне.

– Ну

, – обратился толстяк Нусинген к дю Тийе, – фы хотели сыкрать со мной шутку, посылая ко мне фашефо Пирото. Не понимаю, пошему, – сказал он, поворачиваясь к мануфактуристу Гобенхейму, – этот Пирото не прислал ко мне са пятьютесятью тысяшами франкоф. Я пы их ему тал.

– О нет, барон, – возразил Жозеф Леба. – Вам ведь было хорошо известно, что государственный банк его векселей не принял. Разве вы не направили их в учетный комитет? В деле этого несчастного Бирото, к которому я и сейчас питаю глубокое уважение, есть нечто крайне подозрительное…

Пильеро незаметно пожал руку Жозефа Леба.

– Действительно, все это совершенно необъяснимо, – сказал Монжено, – если только не предположить, что за спиной Жигонне скрываются банкиры, которые хотят задушить дело с участками в районе церкви Мадлен.

– С ним случилось то, что бывает неизменно, когда люди берутся не за свое дело, – заявил Клапарон, перебивая Монжено. – Займись Бирото распространением «Кефалического масла», вместо того чтобы скупать земельные участки в Париже и набивать на них цену, он только потерял бы свои сто тысяч у Рогена, но не обанкротился. Теперь он будет, наверно, работать под фирмой Попино.

– Остерегайтесь Попино, – изрек Жигонне.

Для всех этих негоциантов Роген был «несчастным» Рогеном, а парфюмер – «жалким» Бирото. Одного как бы оправдывала всепоглощающая страсть, вина другого усугублялась его чрезмерными притязаниями. Покинув биржу, Жигонне, по дороге на улицу Гренета, завернул на улицу Перрен-Гасслен и зашел к торговке орехами, г-же Маду.

– Ну как, толстуха? – со свойственным ему напускным добродушием сказал он. – Хорошо идет торговля?

– Помаленьку, – почтительно ответила г-жа Маду, подвигая ростовщику единственное кресло с той раболепной угодливостью, какую она проявляла некогда лишь по отношению к своему «дорогому покойнику».