Сочинения в 2 томах. Том 2. Сердца моего боль

Там, наверху, в Карловке, куда, как говорили, лично приезжал товарищ Сталин, они всё знали. Сообщение о поведении союзников и возможном предстоящем броске к Ла-Маншу было ошеломляющей, чрезвычайно важной новостью, но обсудить все это следовало завтра, на свежую голову. А мы-то с Володькой и Мишутой намылились в военную академию и охотно представляли и обсуждали свою будущую распрекрасную жизнь в Москве. Возобновление боевых действий меня не пугало, просто неожиданно все это получалось, в любом случае надо было немедленно усилить подготовку роты.

Я знал, что из нижнего белья нам положены рубаха, кальсоны нательные, а военнослужащим женщинам — панталоны трикотажные без начеса летом и с начесом — зимой... А плавки там всякие и трусы ни одним приказом не положены.

— Товарищ подполковник, — начал я. Мне очень хотелось сообщить ему, что у меня есть плавки, а точнее, трусы, и я могу купаться хоть в Ла-Манше, хоть в Атлантике и не позорить... — Разрешите доложить?

— Кто это? — спросил Алексей Семенович, посмотрев на меня тяжелым, неподвижным взглядом.

— Старший лейтенант Федотов — мой друг, командир разведроты дивизии. Я же вам о нем рассказывал!

— Намек ясен! Лейтенант! Ваша кандидатура будет учтена при распределении медалей, — ответил он. — Сидеть! — вдруг скомандовал мне подполковник: оказалось, что я, испытывая особое благоговейное отношение к нему, обращаясь, невольно поднялся и стоял, вытянув руки по швам; теперь, повинуясь его приказанию, сел, готовый сообщить о плавках сидя, но он, взяв графин, наливал водку в свой фужер и уже не смотрел в мою сторону.

— А у тебя, земляк, почему рожа такая кислая? Тебя что, не радует наша победа? Или ты недоволен выступлением товарища Сталина? Или, может, не разделяешь мнение вождя о великом русском народе?

Я вчера проводил политинформацию в роте и коротенькую речь товарища Сталина на приеме в честь командующих войсками фронтов и армий усвоил текстуально и хорошо запомнил формулировки. В ней не было слова «великий», а «руководящий» и «наиболее выдающаяся нация». Но говорить об этом я не стал, очевидно, в силу чувства ревности, — мне даже приятно стало, что он ошпетил капитана-хирурга.

Грузин побледнел и испуганно посмотрел на Бочкова.

— Я... товарищ полковник... — от волнения или страха покраснев и произведя Алексея Семеновича в полковники, сказал грузин. — У меня… не кислая... я доволен...

Я, разумеется, знал, что он не «выдающаяся нация», и сейчас, видя его растерянность, ощутил к нему искреннюю жалость: с одной стороны, он — единственный из присутствующих не принадлежал к великому русскому народу, с другой — был земляком или, как говорили тогда в армии, «земелей» Верховного Главнокомандующего, а быть грузином в 1945 году тоже немало значило.

— Я тоже нацменка, — вдруг сказала Натали. — У меня отец белорус.

— Это не имеет значения. Национальность определяется по матери, — уточнил Тихон Петрович. — За нас, за наиболее выдающуюся нацию!

— Товарищ подполковник, — вдруг твердо вступилась Натали, — мы что здесь собрались, чтобы говорить друг другу гадости или у нас другой повод?

Алексей Семенович, обводя взглядом сидевших за столом, осведомился:

— Кто из вас воевал с самого начала, с июня—июля сорок первого года?

— Я с октября... — виновато улыбнулся Тихон Петрович. — Под Можайском начал…

— Я Отечку с первого дня тяну! — зло произнес Бочков. — А вы щенки! Бои под Москвой... Тяжелые немецкие танки прорвали оборону и катили на расположение полка. Единственная в полку сорокапятка лупит по лобовой броне в 12 сантиметров — как шавка на слона, а они прут и давят. А за танками немцы — наглые, пьяные, идут во весь рост и поливают нас из автоматов от живота. А я с шестью бойцами с винтовочками образца одна тысяча восемьсот девяносто первого года и с жизнью уже простился. А за спиной — Россия! А приказ выполнять обязаны, — умри, но сделай! Тут и Бога вспомнишь, и попросишь, и помолишься: мамочка, дорогая, роди меня обратно! Я весь седой и поседел не за себя, а за Россию...

Тихон Петрович предлагает выпить за Бочкова.

— Не надо! — твердо отказывается подполковник. — Гусар, который не убит до тридцати лет, не гусар, а дрянь!

…Поддерживаемый Володькой под левую руку — я страховал справа и был готов в любую секунду подхватить, однако дотронуться до Алексея Семеновича без просьбы или команды не решался, — он, медленно сойдя с крыльца, остановился и, уставясь на меня тяжелым недвижным взглядом, строго и озадаченно спросил:

— А это кто?

— Старший лейтенант Федотов... Алексей Семенович, я же вам о нем рассказывал! И сегодня говорил… — с плохо скрываемой досадой или обидой напомнил Володька. — Василий Федотов… Командир разведроты дивизии… Мой друг!.. Окопник, отличный боевой офицер!

Подполковник смотрел на меня настороженно, недоверчиво и недобро, и, не выдержав его взгляда, я сказал то, что хотел сообщить ему еще за столом: