Читаем Сочинения в двенадцати томах. Том 1 полностью

Сочинения в двенадцати томах. Том 1

О’Коннель, хотя и выбранный еще летом 1828 г., не торопился занять место в палате: он не хотел вызывать неизбежный скандал, как раз когда и без того уже министерство решило эмансипировать католиков. Но после того, как эмансипация прошла, после того, как старая присяга по закону 14 апреля 1829 г. была изменена и всякий католик мог ее принести, О’Коннелю казалось совершенно лишним продолжать воздерживаться от посещения палаты.

9 мая он обратился к палате общин с письмом, в котором говорил о своем праве занять принадлежащее ему место в палате. Но тут оказалось, что министерство и торийское большинство и на нем лично (а не только на «сорокашиллинговых» арендаторах) намерены выместить вынужденную у них уступку. 15 мая Фрэнсис Бэрдет внес предложение допустить О’Коннеля, а спустя несколько дней палата большинством 190 голосов против 116 постановила, что О’Коннель обязан принести старую (уже отмененную) присягу, ибо он был выбран до закона 14 апреля 1829 г., т. е.

до изменения старой присяги. Конечно, подобное постановление было равносильно изгнанию О’Коннеля из парламента. Тем не менее лицемернейшая комедия была проделана до конца. Когда О’Коннель явился в палату, спикер сообщил ему о состоявшемся решении и заявил, что он не может тут находиться, пока не принесет старую присягу. Ему дали текст этой присяги, которую, конечно, наизусть знал человек, всю свою жизнь против нее боровшийся и ее уничтоживший. О’Коннель на демонстрацию ответил демонстрацией. Он надел очки и погрузился в самое внимательное чтение текста. Наступила мертвая тишина, и все ожидали, что будет дальше. Окончив чтение, О’Коннель сказал: «Я вижу в этой присяге одно утверждение, касающееся факта, который, как я знаю, лжив. Я вижу в ней и другое утверждение, касающееся мнения, которое, как я верю, неправильно. Вследствие этого я отказываюсь принести эту присягу». С этими словами он презрительно швырнул текст присяги на стол палаты общин.

Несколько мгновений палата была как бы в остолбенении. Затем спикер сказал: «Почтенному и ученому джентльмену, отказавшемуся принести присягу, благоугодно будет удалиться за решетку». Изгнав О’Коннеля, палата объявила место члена парламента от графства Клэр вакантным и назначила новые выборы.

О’Коннель уехал в Ирландию. Несметные толпы устроили ему триумфальную встречу, и в течение следующих дней, когда он выехал в Эннис, еще большие массы стояли на улицах городов, через которые он проезжал, и сбегались к дорогам, по которым пролегал его маршрут. Дома этих городов покрывались национальными флагами, а по вечерам О’Коннеля встречали и провожали факельными шествиями. В Клэре оранжисты даже не выставили от себя кандидата, до того ясно было, что и новые «десятифунтовые» избиратели не выберут никого, кроме О’Коннеля. 30 июля он был вновь выбран.

Это были дни величайшего торжества, какие только он переживал в своей жизни. Его называли «освободителем» не только как члена основанного им ордена, о котором у нас шла уже речь, но в более общем, более широком значении этого слова: как человека, освободившего нацию от части лежавших на ней тягот, от бесправия, основывавшегося на религиозных причинах. Вся честь этого большого дела приписывалась ему, и только ему одному.

Но вот к ликующему хору стали примешиваться новые поты. Начались (после перерыва в несколько месяцев) аграрные убийства; утверждали, что в Корке открыт заговор с целью истребления нескольких лендлордов; арендная плата поступала туго; лендлорды выгоняли неисправных плательщиков; изгнанные поджигали усадьбы; в поиски за ними посылались солдаты; крестьяне отказывались платить церковную десятину; у них конфисковали за это скот; они по ночам избивали лендлордские и церковные стада… Немного как бы приостановившееся движение вспыхнуло с новой силой. Как будто люди только остановились посмотреть, что в Лондоне сделают с эмансипацией, и, убедившись, что ее дали, снова принялись за прерванную работу. Только что окончив борьбу за эмансипацию, О’Коннель видел себя лицом к лицу с новыми обстоятельствами, с настоятельно выдвигавшимися новыми вопросами.

Они могли назваться в глазах О’Коннеля «новыми» только в том смысле, что теперь после нескольких лет выдвинулись снова на первый план; на самом же деле они были старее тест-акта, старее антикатолической присяги, старее самых древних протестантских виселиц, поставленных в Ирландии.