Сочинения в стихах и прозе

Внезапно отворились двери храма и вышло некое приказное чудо для некоего нетерпящего проволочки дела. Ужасный писарь возвратился в свое логовище, зевая и потягиваясь. Не только бедного челобитчика, но и Аврору взглядом он не удостоил. «Вот, – сказала Аврора Фемиде, – один из твоих причетников. При наступлении ночи Морфей застал его в храме твоём еле движущегося, и поверг бесчувственна с презрением под лавку. Ах! если бы Морфей не под лавку, но в преисподнюю забросил сие скаредное порождение ябеды, находившееся при последнем издыхании от чрезмерного приёма пьяной акциденции. Ты видела, как грубо обошёлся со мною крючкотворец. Но может ли Заря обижаться нечувствительностью сего животного. Само солнце никогда не зрело на Юпитере такого дива, чтобы великолепием его восхищался подьячий. В гадах и в чудовищах возбуждают, кажется, солнечные лучи некоторое чувство благодарности, а в подьячих, в сих одарённых жизнию куфах, производят они только брожение». – «Правда!» – воскликнул Феб; – и Заря, засвидетельствовав ему и Фемиде усердное почитание, ускакала. Вслед за нею отправилась и тишина. Разнозвучные голоса колоссальных жителей Юпитера потрясли воздух. Сиповатый и принуждённый подьяческий голос отличался от других и был несносен для ушей Правосудия. Вскоре покрылась Фемидина площадь нижайшими формами: они имели скрюченное туловище, проворные ходули, острые когти, железный лоб, мутные глаза; ноздри табаку алчущие, уста водки жаждущие, уши длинные, пернатые и карманы широкие, укладистые. Хищное сонмище разделилось на две части: меньшая, кашляя и кряхтя, вступила во храм Правосудия, а большая направила стопы к Бахусову капищу. Богиня-челобитчик дрожащею ногою коснулася прага* судилища. «Остановись! – грозно сказала ей некая плешивая особа: – я здешнего храма пономарь! Должность моя состоит в том, чтобы наполнять жертвенные сосуды чернилами и собирать пошлину со входящих в Фемидино святилище молельщиков. Подай алтын!» – Тщетно Правосудие уверяло своего пономаря, что оно, по неимению широких карманов, не могло запастись алтынами; грубый алтынник хотел уже оттолкнуть от дверей бедную свою богиню, но Феб так сильно бросил луч в его плешивую голову, что пошлина вылетела оттуда вместе с памятью. Освобожденная от приказного Цербера, Фемида вошла во внутренность храма. Какая чрезвычайная картина поразила взоры Правосудия! Там страшная бумажная гора возносила до потолка гордое свое чело, увенчанное паутиною; а здесь простиралось длинное деревянное поле, усеянное чернильницами и табакерками испещрённое; по краям его возвышались бумажные холмы, на которых с криком бегало многочисленное стадо гусиных перьев. Принуждали их к тому бездушные дьячки храма. К одному из сих дьячков, сиречь, подьячих, подошла богиня-челобитчик и сказала ему, что ей нужна помощь Правосудия. Подьячий, не говоря ни слова, протянул к ней руку. Фемида подходила к каждому из них по очереди, но все они молчали и протягивали руки. Богиня погрузилась в мрачную задумчивость. «Вижу, – шепнул ей наконец подьяческий голос, – что ты челобитчик непросвещённый. Пойдем в капище премудрого Бахуса, принесём ему на твой счёт утреннюю жертву, и тогда открою тебе важные таинства нашего храма». – «Открой мне наперёд, – сказала Фемида, – где ваши жрецы, где ваш дьяк и где весы правосудия?» – «Всё сие принадлежит к таинствам», – отвечал подьячий. Взглянув на него с презрением, Фемида вышла из храма. Она возвела к Солнцу печальные взоры. Чувствительный Феб и сам прослезился. Он подал ей знак, чтобы следовала за ним, и привёл её на один пространный двор. Здесь толпа народа, обременённого различными приношениями, теснилась вокруг огромных весов. С отчаянием увидела Фемида надпись: «весы правосудия», и стоявшего подле них жирного дьяка. «Посмотрим, – говорил дьяк одному ответчику, – что ты в своё оправдание положишь на сии беспристрастные весы». – «Я кладу, – сказал несчастный, – мою совесть, мою обиду, мои слёзы». – «И только! – возгласил дьяк; – а ты, господин истец, что положишь в доказательство справедливости твоего иска?» – «Не токмо положу, но и поставлю, – отвечал сутяга. – Кладу сию сафьянную архиву, наполненную синими, красными и белыми документами;* в дополнение же ставлю я на беспристрастные весы фуру питательных документов и сороковую бочку самого крепкого доказательства справедливости моего иска». – «Ответчик проиграл, – воскликнул дьяк; – весы Правосудия упали на твою, истец, сторону. Иди с миром и поклонися жрецам». – «Чувствуешь ли ты, – с гневом у дьяка спросила Фемида, – что такое Правосудие?» – «Очень чувствую, – отвечал дьяк, погладив себя по толстому чреву. – Правосудие, очищенное от акциденции, составило бы некую воздушную снедь довольно, может быть, сытную для постных людей, именуемых добрыми, но весьма неудовлетворительную для приказной лакомой утробы. Утверждают в школах, что Правосудие добродетель, а предание гласит, что оное Правосудие божество; но может ли сия добродетель, сие божество сравниться с свежепросольною осетриною и с копчёным окороком?» – «О, Солнце, – вскричала Фемида, приняв на себя величественный вид богини, – ты обтекаешь вселенную, вещай: где ещё растут столь подлые дьяки и подьячие?» – «Нигде, – отвечал Феб. – В небольшом мире, называемом Землёю, приказные не столь крупны, как на Юпитере; но они могут почесться украшением своей планеты. Земные дьяки и подьячие не опивают и не обыгрывают просителей, не кривят душою, чужды ябеды, непричастны акциденции, усердны государю и Правосудию. Если бы там осмелился дьяк перенести из судилища на свой двор весы правосудия, то он был бы осмеян, презрен и повешен». – «А ты, людоед, – вещала юпитерскому дьяку Фемида, – думаешь ли, что злодеяния твои останутся ненаказанными? Позовите ко мне искусного анатомика!» – «Всепресветлейшая богиня! – возопил дьяк, – бью челом о нижеследующем: повели рассмотреть моё уголовное дело судебным порядком и дозволь мне, окаянному, умереть по форме». Между тем явился искусный анатомик, и узнав, что должно потрошить дьяка, произнёс по сему случаю витиеватую латинскую речь. Потом, растянувши дьяка на сороковой бочке, принялся анатомить его карман. Дьяк ощутил ужасное мучение и поднял жалкий крик. Посиневшее лицо и судорожное движение перстов, недавно алтыны принимавших, показывали исход дьячей души. Вскоре вылетела она из распоротого кармана в образе нетопыря – и страдалец преставился. Богиня приказала разрезать лакомую утробу; но анатомик поклялся всею Мифологиею, что от вскрытия дьячего чрева непременно произойдёт моровая язва. В голове у дьяка найдено, сверх множества крючков, основательное познание о ходячей монете, о напитках и съестных припасах; под ябедническими ногтями примечено ядовитое чернило, а в груди (к левой стороне) отыскан большой камень. Фемида повелела на сем камне вырезать надпись: «чувствительное сердце юпитерского дьяка» – и сию натуральную редкость отослала в Кунсткамеру. Туда же отправила и дьячий труп, посадивши в наполненную спиртом сороковую бочку. Неизвестно ещё, как поступлено с подьячими. Но весьма вероятно, что они наказаны публично анатомическим ножом и сосланы в Кунсткамеру.