Сочини что-нибудь

Воображаю, как дядюшка Генри стоит у гейта с посадочным талоном в руках. Он этого не заслужил. Он должен знать, что это не его вина.

Так и не сняв электродов, иду с дефибриллятором сквозь толпу к гейту. Витые провода свисают у меня с головы, как два тонких поросячьих хвостика. Аккумулятор в руках, словно бомба у шахида, который вознамерился уничтожить собственный коэффициент интеллекта.

При виде меня бизнесмены бросают чемоданы на колесиках и бегут. Отцы семейств уводят детей подальше. Какой-то тип возомнил себя героем и кричит мне:

– Все будет хорошо!

Он кричит:

– В жизни есть смысл!

Мы оба знаем: это все ложь.

Я сильно вспотел. Как бы электроды не отлепились. Вот он, последний шанс излить душу, исповедаться перед окружающими: я не знаю, буду ли счастлив. Не знаю, как все исправить. Открываются двери, и в зал ожидания вбегают солдаты нацгвардии. Я – как тибетский монах-буддист или кто там еще: облил себя бензином и проверяю напоследок, работает ли зажигалка. Стремно было бы облиться горючкой и попросить чиркнуть спичкой какого-нибудь незнакомца. Особенно в наши дни, когда почти никто не курит. Стою в центре зала ожидания, весь мокрый – не от бензина, правда, от пота. Мысли неуправляемо вертятся, роятся в мозгу.

Внезапно дядюшка Генри хватает меня за руку и говорит:

– Ранишь себя, Тревор ранишь и меня.

Он держит меня, а я держу пальцы над красной кнопкой. Говорю ему: все не так страшно. Говорю:

– Я все равно буду любить тебя, дядюшка Генри… Просто забуду, кто ты мне.

Мысленно произношу последние слова – молюсь. Молюсь о том, чтобы батарея оказалась заряжена. Напруги хватит, чтобы стереть из памяти то, что я сказал «люблю» в присутствии сотен посторонних. Хуже того, я признался родному дяде. Этого мне не пережить.

Люди, вместо того чтобы спасать меня, достают телефоны, дерутся за лучший угол съемки. Как в день рождения или Рождество. На меня обрушиваются тысячи фрагментов воспоминаний. По школе я скучать не стану. Мне даже имени своего не жалко, но… будет недоставать одной мелочи из того, что я запомнил о папе с мамой.

Мамины глаза, папины нос и лоб. Родителей больше нет, они сохранились во мне. При мысли, что я больше их не узнаю, становится больно. Стоит нажать кнопку, и я буду считать отражение в зеркале исключительно своим.

Дядюшка Генри повторяет:

– Ранишь себя, Тревор, ранишь и меня.

Говорю:

– Я все равно останусь твоим племянником, только не буду этого знать.

Тут какая-то дамочка выходит из толпы и хватает за руку моего дядюшку. Она произносит:

– Ранишь себя – ранишь и меня тоже…

Потом еще кто-то берет ее за руку, а его берет за руку еще кто-то и говорит:

– Ранишь себя – ранишь и меня.

Незнакомые, чужие люди берутся за руки, связывая себя живой цепью, образуя ветви. Мы теперь как молекулы, кристаллизуемся в некоем растворе. Повсюду люди берутся за руки и повторяют одно и то же:

– Ранишь себя – ранишь и меня… Ранишь себя – ранишь и меня…

Эти слова волной, медленным эхом расходятся от центра зала к краям. Подходят все новые люди, берут за руку других, те других, те других, те – моего дядю, а он держит меня. Звучит банально, однако лишь потому, что слова любую правду превращают в банальность. Что бы ты ни хотел сказать, слова все испортят.

Раздаются голоса других незнакомцев, издалека, с больших расстояний. Они доносятся из динамиков телефонов, потому что люди смотрят на нас через камеры сотовых.

– Ранишь себя – ранишь и меня…

В дальнем конце кафетерия из палатки с сосисками выходит паренек, хватает кого-то за руку и кричит:

– Ранишь себя – ранишь и меня!

Ребята в палатке «Тако белл» и ребята в палатке «Старбакс», забросив работу, берутся за руки, хватают меня через всю толпу. Произносят те же слова. И вот уже когда я думаю, что все закончилось, народ разойдется, все отправятся по местам, сядут на самолеты и улетят, потому что стоит тишина, и очередь, держась за руки, проходит через рамку металлодетектора… ведущий новостей в телевизоре под потолком вдруг прижимает палец к уху и говорит:

– Экстренные новости.

Он явно смущен, потому что читает с монитора незапланированный текст:

– Ранишь себя – ранишь и меня.

Раздаются другие голоса – голоса политических экспертов с «Фокс ньюс», приглашенных комментаторов со спортивных каналов. И все говорят то же самое.

По ящику показывают людей снаружи, на парковках и в пешеходных зонах, все они держатся за руки. Будто скованные одной цепью. Каждый снимает на телефон каждого, и даже за мили отсюда люди держатся за руки, видят меня.

Трещат статикой рации гвардейцев.

– Ранишь себя – ранишь и меня, как поняли? Прием?

Теперь уже никакого дефибриллятора не хватит, чтобы всем нам поджарить мозги. Да, в конце концов людям придется отпустить меня, но пока все держатся, крепко, чтобы связь не прервалась. Если возможно подобное, кто знает – что еще может случиться? Девчонка в палатке «Бургер кинг» кричит:

– Мне тоже страшно!

Паренек в другой закусочной рядом кричит:

– Мне все время страшно!

Все кивают: мне тоже, мол.

В довершение всего сверху раздается громоподобный голос:

– Внимание!

Он произносит:

– Внимание!