Сочувствующий

Высокий сержант вздохнул. Я не хотел об этом так сразу, капитан. Вот что, давайте сначала выпьем. Самое малое, что вы можете сделать, – это выпить за его счет.

Я бы тоже не отказался, обронил Коротышка.

Налейте всем, попросил я. А что это значит, самое малое?

Сержант настоял на том, чтобы сперва я все-таки выпил, и приятное мягкое тепло недорогого скотча действительно помогло, уютное, как некрасивая жена, понимающая все нужды своего мужчины. Говорят, что вчерашнее было несчастным случаем, сказал он. Но уж больно странное совпадение, а? Вы ссоритесь с режиссером – ну да, про это все слышали, – и потом взрывают не кого-нибудь, а именно вас. Никаких доказательств у меня нет. Но совпадение что-то уж очень странное.

Я молча смотрел, как он наливает мне еще. Потом перевел взгляд на Коротышку. А вы как считаете?

По-моему, американцы на все способны. Они же не побоялись убрать нашего президента, верно? Так почему вы думаете, что они будут жалеть вас?

Я усмехнулся, хотя маленький пес моей души сделал стойку, навострив уши и повернув нос к ветру. Да вы параноики, ребята, сказал я.

Каждый параноик бывает прав хотя бы однажды, сказал сержант. Когда он умирает.

Хотите верьте, хотите нет, сказал Коротышка. Но знаете, вообще-то мы пришли сюда не только для того, чтобы об этом поговорить. Мы все хотим сказать спасибо, капитан, за то, что вы для нас сделали. С самого начала и до конца вы заботились о нас, выбили нам дополнительную плату, ругались из-за нас с режиссером.

Так что давайте выпьем за ваше здоровье на деньги этого засранца, сказал сержант.

На мои глаза навернулись слезы, когда все они подняли стаканы за меня – их земляка, который, несмотря ни на что, был таким же, как они. Наверное, меня подкосили травмы, иначе отчего бы мне так страстно хотелось, чтобы меня оценили и признали своим? Ман давно предупредил меня, что за нашу подпольную работу не повышают в чине, не дают орденов и не чествуют публично. Я смирился с этим, так что благодарность беженцев оказалась нежданной. Когда они ушли, я продолжал утешаться воспоминаниями об их словах и “Джонни Уокером”, отодвинув стакан и потягивая виски прямо из горлышка. Однако к ночи бутылка опустела, и я все же остался наедине с собой и своими мыслями, этими коварными таксистами, часто сворачивающими туда, куда нам не хочется попадать. Теперь, когда в моей комнате сгустился мрак, перед моими глазами стояла единственная другая полностью белая комната, в которой мне довелось побывать, – камера в Национальном допросном центре в Сайгоне, где я под руководством Клода выполнял свое первое задание. Только тогда пациентом был не я. Пациентом – точнее, заключенным – был человек, чье лицо я помнил очень ясно, поскольку много раз изучал его через камеры, установленные по углам комнаты. Каждый ее квадратный сантиметр был выкрашен белым, включая койку узника, стол, стул и ведерко – эти предметы и составляли всю его компанию. Белыми были даже подносы и тарелки, в которых приносили еду, кружка для воды и кусок мыла, а самому ему разрешалось носить только белую футболку и белые шорты. Если не считать двери, в камере было лишь одно отверстие – канализационное, маленькая темная дыра в углу.

Я наблюдал за рабочими, когда они красили и оборудовали эту комнату. Идея сделать ее целиком белой принадлежала Клоду, и он же велел с помощью кондиционера поддерживать в ней восемнадцать градусов по Цельсию – это было прохладно даже по западным меркам, а для пациента и вовсе мороз. Это эксперимент, сказал Клод; мы проверяем, станет ли заключенный сговорчивее при определенных условиях. В частности, на потолке круглые сутки горели люминесцентные лампы, единственный источник света, порождающие ощущение вневременности под стать внепространственности как следствию абсолютной белизны. Картину довершали белые динамики на стенах для непрерывной звуковой трансляции. Что будем крутить? – спросил Клод. Нужно выбрать что-нибудь невыносимое для него.

Он посмотрел на меня выжидательным взглядом экзаменатора. При всем старании я не мог облегчить жребий узника. Не помоги я Клоду с выбором, рано или поздно он и сам нашел бы невыносимую для него музыку, а моя блестящая репутация примерного ученика заметно потускнела бы. Единственная надежда арестанта на спасение была связана не со мной, а с перспективой освобождения всего Юга. Поэтому я сказал: музыку в стиле кантри. Средний вьетнамец терпеть ее не может. Эта южная гнусавость, этот особый ритм, эти странные истории – от всего этого мы медленно сатанеем.

Отлично, сказал Клод. А какую песню?

После некоторых изысканий я позаимствовал подходящую запись из музыкального автомата одного сайгонского бара, где любили проводить время белые военнослужащие. Это воплощение чистейшей, беспримесной белизны называлось “Эй, красавица”, а исполнял его кумир любителей кантри Хэнк Уильямс:

Э-э-э-э-э-эй, красавица,Что-о-о-о-о-о-о там у тебя варится?Дава-а-а-а-а-ай заварим что-нибудьСо мно-о-о-о-о-ой!