Софья Алексеевна

— Мои слова, Иван Максимович, повторяешь. Что ж, ино и быть по сему. Только вот что я хочу отстроить, слышь, Богдан Матвеевич? Вышку обок Спасских ворот. Царскую. Смотрильную. Чтоб с нее мне на Красную площадь глядеть, с народом говорить. С Лобного-то места сколько людей тебя разглядит, а на вышке царя каждому видать будет. Одежды золотные одеть, камней да жемчугу побольше — это ли не картина!

— Твоя правда, великий государь! И как только батюшка твой покойный не распорядился — всегда бы мог Хитрово приказать. Мастера у нас, без хвастовства, отменные.

— Погоди, погоди, боярин, не перебивай! Башни на Китае городе больно просты. Красоты никакой. Надо бы их шатриками да узорочьем кирпичным изукрасить, а то чисто слобода какая, а тут и с Царской вышки видать, и гостей иноземных полно. Да еще площадь Красную мостить надобно. Надоела грязь невылазная — брусьями ее застлать немедля.

— Был бы приказ твой, великий государь!

— Не весь мой приказ-то. Что ж о соборе Покровском молчите? Про Василия Блаженного забыли? Нешто не пора к нему руки приложить?

— И впрямь обветшал, ничего не скажешь.

— Да не о простом поновлении думать приходится. Отец Симеон который год твердит: нечего церковки-однодневки на Лбу оставлять. Грозен был государь Иван Васильевич, может, когда и грешил в гневе своем, а поминать об этом не след. Власти царской урон наносить. Каждая церковка на месте казней ставлена, на крови. О крови народ, глядючи на них, и думает. Сколько в них престолов, считал кто? Может, ты, мастер?

— Пришлось, великий государь. Тринадцать престолов в них.

— Вишь, сколько. Вот и перенести их все в Покровский собор, у святейшего на то благословения спросивши. И невинно убиенным молитва, и на площади порядок. Вот ты тут и пригляди, Богдан Матвеевич. Услугу государю своему окажешь.

— Господи, да я для тебя, великий государь…

— Вот и ладно, вот и хорошо. Иди себе с Богом, боярин, все идите. Притомился я будто. И дела вроде не делал, а вот поди ж ты… Сморило…

Кажись, конца зиме не видно было. Морозы трескучие, поди, месяца три не отпускали. Чуть ослабнут, снова завернут. Дым из труб столбом стоит, не колыхнется. Под полозьями снег визжит — за версту слышно. По ночам звезды россыпью по всему небу. Крупные. Яркие. С месяцем спорят. На окошках льду за ночь на палец нарастает — дыши, не дыши, ничего не видать. На Богоявление прорубь на Москве-реке с вечера прорубили — к утру льдом затянуло. Сказывали, такого торгу рыбного на ней старики не припомнят. Белорыбицы и севрюжки в сугробы воткнуты, что твои частоколы стоят. Яблоки мороженые мужики возами привозят. Коришневые. Сладкие-пресладкие. Иной раз девки сенные спрячут под шубейкой, принесут. Морозом пахнут, дымком отдают.

И надо же — в три дня весна. Снега как не бывало. Лошади по улицам по брюхо в ростепели тонут. Колымаги только что на руках и вынести можно. Без холопей из дому носу не кажи — увязнешь. Воздух от разу теплый, духовитый. Землей сырой да прелью потянуло. В саду садовники рогожи да солому сымают. Копать рано, а прогреться деревцам в самый раз. В висячих садах почки набухать стали. Ветки покраснели, словно кровью алою налились. Сереборинник выпрямился, разлохматился. Скоро-скоро цвести примется.

Государь-братец, Фекла сказывала, в Измайлово собирается. Пуще Коломенского его любит. Преображенское и в голову не приходит. Вчерась в походе на Пресню был — зверинец под Новинским монастырем смотрел. Запруды там большие. Еще подо льдом, а уж птицу всякую на них выпустили. Отец Симеон туда ездить любил. С царевичами. Потом в патриаршью обитель заворачивал. Целый день уходил. Нынешней весной, поди, не соберется. Неможется, никак, ему. Придет — глянешь, сердце кровью обольется. Щеки впали. Под глазами чернь. Руку протянет — все жилки светятся.

Не стерпела. Сама в Заиконоспасский монастырь поехала. С сестрицей Федосьюшкой. К обедне. У столба стоит. Глаза поднял. Обрадовался будто. Может, и показалося. В храме сумрак. От ладану росного дымно. В глазах слезы. Сказать бы что. Спросить. Да нешто можно. Кругом соглядатаи. Игумен заторопился. К амвону повел. Не оглянешься. Федосьюшка приметила: отец Симеон шаг вслед сделал, да и остался. Когда уж в возок садилися, проститься подошел. Благословил. А слов нету. Спросила про Псалтирь стихотворную — кончает ли. И чтоб принес, когда кончит. Государь-братец, мол, рад будет. Поклонился. Низко-низко.

В возке Федосьюшка к плечу припала: «Царевна-сестрица, неужто так жизнь вся пройдет?». Восемнадцать годков… Кажись, самой вчера столько было, ан, уж тому десять лет. Сердце, оно дней не считает. Все томится. Все свободы ждет. Отцу Симеону за пятьдесят перевалило. Все пишет. Одних проповедей, никак, сотни две. Издать бы надо, да как государб-братцу сказать. С глазу на глаз, куда ни шло. Так ведь один николи не бывает — от советчиков не избавишься. Все речь Блудного сына с ума нейдет.