София и тайны гарема

Вспыхнул румянец на золотом яблоке,И заалело оно, словно щека возлюбленной…Словно снежная пыль осыпала горные тропы,Или сталь клинка вонзилась в бурный поток.Вечера тянутся, как века,Когда любимой нет рядом.

А дни стали короткими, как ночи,Которые проводишь в объятиях возлюбленной…Если по щекам моим струятся слезы тоски по тебе,Пусть они текут,Потому что после дождя сад станет еще прекрасней, чем прежде…Вспыхнул румянец на золотом яблоке,И заалело оно, словно щека возлюбленной…

Словно снежная пыль осыпала горные тропы,Или сталь клинка вонзилась в бурный поток.Вечера тянутся, как века,Когда любимой нет рядом.А дни стали короткими, как ночи,Которые проводишь в объятиях возлюбленной…

Если по щекам моим струятся слезы тоски по тебе,Пусть они текут,Потому что после дождя сад станет еще прекрасней, чем прежде…

Расшифровать это послание не составило ни малейшего труда. Но я как-то сразу даже не сообразил, что молодой Ферхад, должно быть, как я того и боялся, находился в числе тех солдат, которых мой господин прислал охранять его дом. Мельком я успел разглядеть лица только двух или трех из них, а Эсмилькан ничего мне не сказала. Итак, Ферхад, выходит, еще раз доказал свою преданность — в первый раз, когда больше месяца хранил тайну смерти султана Сулеймана, и второй раз — сейчас, когда отказался присоединиться к мятежникам.

И вот теперь перед глазами его господина еще одно свидетельство — свидетельство его измены. Измены ужасной, невероятной, измены того рода, простить которую не в силах ни один мужчина в мире. Выбор, который он некогда сделал, помог спасти империю. Но сам он при этом стал изменником, по крайней мере по законам гарема.

Мой господин, не мигая, некоторое время рассматривал ветку яблони, но, похоже, так ничего и не понял. Возможно, в его глазах это была просто ветка. Соколли-паша никогда особо не увлекался поэзией и не читал стихов — где уж было ему разобраться в символическом значении цветов. Не думаю, чтобы ему захотелось хоть на несколько минут оторваться от своих размышлений, чтобы задать себе вопрос: что за странный букет, ветка с тремя яблоками? Или хотя бы попытаться угадать, откуда он тут взялся. В нашем саду никогда не было яблонь, но ему и в голову не пришло, что ветка могла попасть в дом из одного из яблоневых садов, которых было немало на северной окраине города, а ведь именно с севера в столицу вошла армия. Он и сам вошел с ними через северные ворота, но все мысли его были о назревающем бунте, а отнюдь не о любви.

К счастью, в этот момент нас опять прервали — прибыл посланный с бумагами, которые необходимо было прочитать и подписать как можно скорее. К тому времени, как с бумагами было покончено и посланец наконец ушел, я уже настолько овладел собой, что мог говорить, не боясь выдать того, что было у меня на уме.

— Дядюшка, — начал я, воспользовавшись слегка фамильярным, но широко распространенным среди рабов эвфемизмом, которым они часто заменяют обращение «господин». — Дядюшка, простите, что я позволяю себе говорить об этом сегодня, в первый же вечер, когда вы вернулись домой, но в последнее время мне все чаще приходит в голову, что для охраны вашего гарема нужно немного больше людей.

— А сколько их у нас сейчас? — осведомился Соколли-паша с тем же самым видом, с которым обычно пересчитывал своих солдат перед тем, как вести их на битву.

— У вашей супруги в услужении почти тридцать женщин, господин, — сообщил я. — А еще музыканты, вышивальщицы, поварихи, служанки и просто рабыни.

— Нет, я имел в виду евнухов, — заявил он. — Сколько их под твоим началом?

— Нисколько. Один я, господин, — ответил я, несколько удивленный таким вопросом. — И всегда был только я один.

Соколли-паша снова разразился взрывом резкого, лающего смеха: