/soft/total/

Маша, – решился он наконец, – у меня проблемы. Я знаю, что наружная слежка – абсурд, что никто давно этим не занимается. Но сегодня я видел человека, и мне показалось, что он следил за мной. От универа и до самого дома. Это симптом. Я должен завтра же зайти в центр поддержки, пока не дошло до госпитализации.

Высокий брюнет с короткой стрижкой, весь такой накачанный? – уточнила Маша.

Как ты узнала?

Тогда все в порядке, – Маша положила прохладную ладонь на грудь ПалСаныча. – Это Антон, он просто ревнует.

Но ведь ревность – анахронизм, пережиток, мы давно от нее избавились!

Правда? – безмятежно улыбнулась Маша. – Действительно избавились?

ПалСаныч не ответил. Зачем нужны слова, когда сорвавшийся ритм сердцебиения прямо сейчас стучит в ее ладонь. Она все знает сама. Антон… Хорошо, что симптом оказался просто ревнующим приятелем; но сколько еще камней надо снять с души, чтобы вздохнуть свободно!

Это еще не все. Мне кажется, что нас все время снимают, что каждый наш шаг где-то фиксируется, и все это копится, копится…

Конечно снимают, – легко согласилась Маша, – всех же снимают. А Вы думаете, откуда на порносайтах ежедневные обновления?

Порно снимали терабайтами задолго до Комитета…

Это совсем другое порно. В нем мачо с огромными членами часами жарят красавиц с тугими сиськами. А сейчас – скукота, смотреть противно.

Маша! – ПалСаныч посмотрел на девушку удивленно и подозрительно. – Откуда ты это знаешь? Ты смотрела порно?

Ну… – замялась Маша. – Я же пишу диссертацию по социальной истории. У меня допуск, вторая группа.

А я профессор и заведую кафедрой социальной истории. Но у меня нет такого допуска.

Я пишу диссертацию по истории, – повторила Маша. – И еще я резервистка. А мой папа работает в Комитете.

Папа? В Комитете? Эпштейн?.. Маша, ты хочешь сказать, что БорисНаумыч – твой отец?

Да.

Маша заговорила быстро и сбивчиво, как будто боясь, что ее сейчас оборвут. Ее слова почему-то казались ПалСанычу предсказуемыми, как сцена в дурной мелодраме. Как будто все это он уже знал заранее. Что маму Маша не помнит; ее госпитализировали вскоре после родов. Что кроме отца у нее никого не было; он вырастил и воспитал ее в одиночку. Что папа совсем не такой, как все думают. Что он добрый, очень любит ее и до сих пор называет ромашкой. Что они все еще понимают друг друга с полуслова…

Маша! – перебил ПалСаныч. – Почему же ты не сказала мне раньше?

А это бы что-то изменило? Вы отказались бы от меня?

БорисНаумыч Эпштейн. Еще один тяжелый камень на сердце. Но все правильно. Он не отказался бы ни от одного дня, ни от одной минуты. Эта белобрысая бестия – часть его судьбы; и даже если завтра они расстанутся – это уже ничего не изменит. Часть судьбы.

Машка-ромашка… – подумал ПалСаныч, осторожно пробуя на вкус чужие слова. – Не слишком ли часто ты бываешь права?

8

Маша Эпштейн «Общество без насилия: проблемы и перспективы»