Согнутая петля

— Боже правый, нет! Разумеется, нет. Не понимаю, почему ты задаешь подобные вопросы? Ты не любишь Маделин, да?

— Мне не нравятся ее глаза. Они смотрят как-то подозрительно, — ответила Молли, тут же ощутив прилив гордости или другого чувства, которое она не могла назвать. — Прости, я не должна была этого говорить, ведь тут такое происходит. Все это очень неприятно, но ведь ничего не поделаешь, правда? У этого человека, конечно же, нет доказательств?

— У него нет прав! А вот есть ли у него доказательства, я не знаю! — Он говорил резко, пристально глядя на нее.

— Но почему все окутано такой тайной? Если он обманщик, разве ты не можешь вышвырнуть его и закрыть дело?

— Барроуз говорит, это было бы неразумно. По крайней мере, до тех пор, пока мы не услышим, что он нам скажет. Потом мы сможем предпринять какие-то шаги. Решительные шаги. Кроме того…

С лица Молли Фарнли исчезло выражение робости.

— Я хочу, чтобы ты позволил мне помочь тебе, — сказала она. — Не то чтобы я могла что-нибудь сделать, но мне просто хочется узнать, что все это значит. Я знаю, что этот человек бросает тебе вызов якобы для того, чтобы доказать, что он — это настоящий Фарнли. Разумеется, все это ерунда. Я знаю тебя много лет; я узнала тебя, когда увидела после разлуки; просто удивительно, как легко я тебя узнала! Но я знаю, что ты пригласил сюда этого типа, а также Ната Барроуза и другого адвоката, и все это в обстановке ужасной таинственности. Что ты собираешься делать?

— Ты помнишь моего старого учителя, Кеннета Марри?

— С трудом припоминаю, — ответила Молли, наморщив лоб. — Довольно плотный, приятный человек с маленькой, коротко подстриженной бородкой, как у моряка или художника. Полагаю, он тогда был очень молод, но мне он казался глубоким стариком. Рассказывал удивительные истории…

— Он всегда стремился стать великим сыщиком, — прервал ее муж. — Так вот, волею судеб он вернулся с Бермуд. Он утверждает, что может безошибочно опознать настоящего Джона Фарнли. Сейчас он остановился в «Быке и мяснике».

— Погоди! — воскликнула Молли. — Там поселился человек, похожий на художника. В деревне только об этом и говорят. Это Марри?

— Это старина Марри. Я хотел встретиться с ним; но это было бы… неправильно, неспортивно, — сказал ее муж, пряча глаза. — Это выглядело бы так, будто я пытаюсь на него повлиять. Или что-нибудь в этом роде. Он придет сюда, увидит нас обоих и опознает… меня.

— Как?

— Он единственный человек на свете, который действительно хорошо меня знал. Моя семья давно умерла — тебе это известно. Старые слуги умерли одновременно с моими родителями; кроме Нэнни, а она живет в Новой Зеландии. Даже Ноулз живет здесь всего десять лет. Здесь полно людей, которых я смутно помню, но ты ведь знаешь, что я был необщительным парнем и друзей у меня не было. Бедный старый сыщик-любитель Марри — как раз тот, кто нам нужен. Он сохраняет нейтралитет и не имеет ничего общего ни с одной из сторон; но если он попытается изобразить из себя великого детектива…

Молли глубоко вздохнула. Ее здоровое, загорелое лицо и столь же здоровое тело несколько смягчали прямоту, с которой она говорила:

— Джон, я этого не понимаю! Не понимаю! Ты говоришь так, словно это какое-то пари или игра. «Это было бы неспортивно», «Он не имеет ничего общего ни с одной из сторон». Ты хоть понимаешь, что этот человек — кем бы он ни был — хладнокровно заявил, что он владелец всего, что ты имеешь? Что он Джон Фарнли? Что он наследник титула баронета и тридцати тысяч фунтов годовых? И что он намерен отобрать их у тебя?

— Конечно, понимаю.

— Но это ничего для тебя не значит?! — вскричала Молли. — Ты обращаешься с ним с такой заботой и вниманием, словно все это может быть правдой!

— Я хочу все выяснить!

— Вот как! А я думала, что, если кто-то придет к тебе и скажет: «Я Джон Фарнли», ты спросишь: «Правда?», — выставишь его и больше не будешь об этом думать, а то и обратишься в полицию. Я бы поступила именно так!

— Ты в этих делах ничего не понимаешь, дорогая. А Барроуз говорит…

Он медленно оглядел комнату. Казалось, он прислушивается к мерному тиканью часов, вдыхает ароматы чисто вымытых полов и свежих занавесок и тянет руки к залитым солнцем землям, которые ему принадлежат. В этот момент, как ни странно, он очень походил на пуританина; а еще он выглядел опасным.

— Было бы очень глупо, — медленно произнес он, — все это сейчас потерять.

Когда дверь открылась, он взял себя в руки, вновь надев маску спокойствия. Ноулз, старый, лысый дворецкий, впустил Натаниэля Барроуза и Брайана Пейджа.

Барроуз, как заметил по дороге Пейдж, был, что называется, «застегнут на все пуговицы»; он был похож на палтуса. Пейдж не узнавал в нем человека, который приходил к нему днем. Но Пейдж полагал, что виной всему неловкая атмосфера: положение ведь было хуже некуда. Взглянув на хозяев дома, Брайан пожалел, что пришел.

Адвокат с холодной формальностью поприветствовал хозяина и хозяйку, а Фарнли напрягся, словно ему предстояло драться на дуэли.