Союз еврейских полисменов

– Он знал меня. Очень хорошо знал, понятия не имею откуда. Знал, как я ненавижу проигрывать. Что я не допущу, чтобы Литвак обтяпал эту глупость. Я не мог. Все, ради чего я трудился всю свою жизнь. – Он кривится, будто у него горько во рту. – А теперь посмотрите, что творится! Они это сделали.

– Ты попал туда через туннель? – спрашивает Мейер. – В гостиницу.

– Какой туннель? Я вошел через парадный подъезд. Может, ты и не заметил, Мейерле, но дом, где ты живешь, не слишком тщательно охраняется.

Еще две или три длинные минуты отматываются со шпули времени. У себя на застекленной лоджии Голди и Пинки бурчат, ругаются и возятся в кроватях, будто гномы в подземелье.

– Я помог ему попасть в вену, – наконец произносит Герц, – дождался прихода. Он был в глубокой отключке, когда я достал пистолет Гайстика. Обернул его подушкой. Гайстиков тридцать восьмой калибр, «детектив спешиэл». Перевернул парнишку на живот. И в затылок. Быстро. Безболезненно.

Он снова облизывает губы, и Берко снова подносит ему прохладный глоток из стакана со льдом.

– Плохо, что ты сам себе не смог все устроить так же хорошо, – говорит Берко.

– Я думал, что поступаю правильно, что так я смогу остановить Литвака. – Голос у старика по-детски жалостный. – Но ублюдки все-таки решили попробовать и без Менделя.

Эстер-Малке снимает крышку со стеклянной банки на столе у дивана и отправляет в рот пригоршню орешков.

– Не скажу, что я ужасно встревожена или перепугана, дорогие мои, – говорит она, вставая с кресла, – но я усталая мамашка на раннем сроке и пойду спать.

– Я постерегу его, лапочка, – говорит Берко. – Вдруг он придуривается. Мы уснем, а он возьмет – и телевизор свистнет.

– Не беспокойся, – говорит Бина. – Он уже под арестом.

Ландсман стоит у дивана, созерцая, как поднимается и опадает грудная клетка старика. Заострившееся лицо Герца все в рытвинах и впадинах, как облупленный наконечник стрелы.

– Плохой он человек, – говорит Ландсман. – И всегда таким был.

– Да, но он восполнил это тем, что был ужасным отцом.

Берко смотрит на Герца долгим взглядом, полным нежности и презрения. С этой повязкой на голове Герц похож на слабоумного свами.

– Что будешь делать?

– Ничего. А что я, по-твоему, должен сделать?

– Не знаю, после всего, что тут творится. У тебя такой вид, будто ты настроен что-то сделать.

– Что?

– Об этом я тебя и спрашиваю.

– Ничего я не буду делать, – говорит Ландсман. – Что я-то могу?

Эстер-Малке провожает Бину и Ландсмана до входной двери. Ландсман надевает шляпу.

– Ну и… – говорит Эстер-Малке.

– Ну и… – в один голос отзываются Бина с Ландсманом.

– Вижу, вы уходите вместе.

– Хочешь, чтобы мы ушли порознь? – предлагает Ландсман. – Я пойду по лестнице, а Бина поедет в лифте.

– Ландсман, можно я тебе кое-что скажу? – говорит Эстер-Малке. – Видел все эти беспорядки по телевизору в Сирии, Багдаде, в Египте? В Лондоне? Машины жгут, посольства… А в Якоби видел, что стряслось? Бесновались, как маньяки херовы, радовались этим ужасам и доплясались до того, что пол провалился в квартиру этажом ниже. Две маленькие девочки спали в своих кроватках и погибли под обломками. Вот такое дерьмо нас ожидает теперь. Горящие машины и пляски смерти. Не представляю, где мне придется родить этого ребенка. Этот убийца-самоубийца, мой свекр, спит у меня в гостиной. И все-таки я чувствую между вами удивительную вибрацию. И вот что я вам скажу: если вы с Биной снова решили сойтись, то, прошу прощения, мне только того и нужно!

Ландсман обдумывает сказанное. Кажется, возможны любые чудеса. Что евреи поднимутся и отплывут в Землю обетованную, дабы отведать громадных виноградин и развеять бороды на пустынном ветру. Что Храм будет возрожден немедленно, уже сегодня. Утихнет война, повсюду во вселенной воцарятся мир, изобилие и добродетель, и человечество не раз будет свидетелем тому, как возляжет лев с агнцем. Каждый мужчина будет раввином, а каждая женщина – Священной Книгой, и каждому костюму будет положено по две пары брюк. Мейерово семя, может, уже сейчас путешествует сквозь тьму к искуплению, пробиваясь сквозь мембрану, отделяющую наследие евреев, сотворивших его самого, от наследия евреев, чьи ошибки, скорби, и надежды, и бедствия привели к появлению Бины Гельбфиш.

– Может, мне и правда лучше пешком по лестнице? – спрашивает Мейер Бину.

– Давай, Мейер, валяй, – отвечает Бина.

Но в конце этого долгого пути, у подножья лестницы его ждет Бина.

– Чего ты так долго?

– Пришлось пару раз сделать привал.

– Пора тебе бросать курить. В очередной раз.

– Брошу. Обязательно.

Он выуживает из кармана пачку «Бродвея», в которой осталось еще штук пятнадцать папирос, и с размаху бросает ее в мусорную корзину в вестибюле, словно монетку в фонтан на счастье. Он чувствует легкое головокружение, легкий трагизм. Он уже созрел для широкого жеста, для оперного промаха. «Маниакальность» – вот верное слово.

– Но задержало меня не это, – говорит он.