Союз еврейских полисменов

– Скажи, что я в порядке, Шпринцл. Скажи им, что мы уже едем домой. – Она смотрит на Ландсмана нежными глазами. – Мы подбросим вас до гостиницы. Я хочу на нее взглянуть. – (У глаз Батшевы цвет невиданный, такую синеву встречаешь в оперении птиц или в витражах.) – Вам это удобно, детектив Ландсман?

Ландсман отвечает, что ему удобно. Пока Шпринцл Рудашевская шепчет в невидимый микрофон, ее хозяйка опускает стекло и велит шоферу ехать на угол Макса Нордау и Берлеви[41].

– Кажется, детектив, у вас в горле пересохло, – говорит она, снова поднимая стекло. – Уверены, что не хотите имбирного лимонада? Шпринцеле, дай джентльмену бокал.

– Спасибо, госпожа Шпильман. Я не хочу пить.

Глаза Батшевы Шпильман расширяются, сужаются, расширяются снова. Она составляет его опись, сверяя с тем, что уже знает или слышала. Ее взгляд скор и безжалостен. Из нее, наверное, получился бы отличный детектив.

– Имбирного лимонада не хотите точно, – резюмирует она.

Они поворачивают на Линкольн и катят по берегу мимо острова Ойсштелюнг и нарушенных обещаний Английской Булавки, направляясь к гостинице «Заменгоф». Глаза эти окунают его в кувшин эфира. Они прикалывают его кнопками к доске объявлений.

– Ладно, отлично, почему бы нет? – соглашается Ландсман.

Шпринцл Рудашевская подает ему холодную бутылку имбирного лимонада. Ландсман прижимает ее к вискам, потом делает глоток, пропихивая лимонад как невкусное, но полезное лекарство.

– Я не сидела рядом с чужим мужчиной сорок пять лет, детектив, – признается Батшева Шпильман. – Это очень неправильно. Мне следовало бы устыдиться.

– Особенно притом, какие у вас обычно собеседники мужского пола…

– Вы не возражаете? – Она опускает черную вуаль, ее лицо перестает участвовать в беседе. – Мне так значительно удобней.

– Как вам будет угодно.

– Ну, – говорит она; вуаль раздувается с каждым выдохом. – Ладно. Да, я хотела поговорить с вами.

– Я тоже хотел поговорить с вами.

– Почему? Вы думаете, что я убила моего сына?

– Нет, госпожа Шпильман, я так не думаю. Но я надеялся, что вы знаете, кто мог его убить.

– Вот как! – объявляет она тихим пронзительным голосом, словно поймала Ландсмана на слове. – Значит, его убили.

– Мм… Что ж, да, его убили, госпожа Шпильман. Разве… Что вам рассказал муж?

– Что мой муж рассказал мне, – произносит она риторически, словно озвучивая название очень тонкой брошюры. – Вы женаты, детектив?

– Я был женат.

– Брак распался?

– Думаю, что это лучшее определение. – На секунду он задумывается. – Пожалуй, иначе и не скажешь.

– Мой брак – это полный успех, – говорит она без тени хвастовства или гордости. – Вы понимаете, что это значит?

– Нет, госпожа Шпильман, – говорит Ландсман. – Не уверен, что понимаю.

– В каждом браке есть что-то… – начинает она. Она снова трясет головой, и вуаль дрожит. – Один из моих внуков сегодня был у меня дома перед похоронами. Девять лет ему. Я включила телевизор в комнате для шитья – не положено, конечно, но как быть, если маленький шкоц скучает. И мы вместе минут десять смотрели программу. Это был мультик: волк гоняется за голубым петухом.

Ландсман говорит, что видел этот мультфильм.

– Тогда вы знаете, – продолжает она, – что волк может там бежать по воздуху. Он умеет летать, но только до тех пор, пока думает, что бежит по земле. Стоит ему опустить взгляд и понять, что происходит, как он падает и разбивается о землю.

– Я видел этот эпизод, – говорит Ландсман.

– Это и есть удачный брак, – говорит ребецин. – Я прожила последние пятьдесят лет, летая по воздуху. Не глядя вниз. Я говорила мужу только то, что требует Б-г. И наоборот.

– Мои родители вели себя точно так же, – кивает Ландсман.

А если бы он и Бина последовали этой же традиции, не продлился бы их брак подольше?

– Но требования Б-га их не слишком заботили.

– Я узнала о смерти Менделя от нашего зятя Арье. А этот человек никогда не говорил мне и слова правды.

Ландсман слышит, как кто-то подпрыгивает на кожаном чемодане. Оказывается, что это смеется Шпринцл Рудашевская.

– Продолжайте, – просит госпожа Шпильман. – Пожалуйста, расскажите мне.

– Продолжаю. Ну. Вашего сына застрелили. Или, вернее… ну, откровенно говоря, его казнили.

Ландсман рад тому, что на ней вуаль, когда он произносит это слово.

– Кто убил, мы не знаем. Мы выяснили, что какие-то люди, двое или трое, разыскивали Менделя, спрашивали о нем. Наверно, не очень добрые люди. Это случилось несколько месяцев тому. Мы знаем, что он был под героином, когда умер. Так что в конце он ничего не чувствовал. Боли, я имею в виду.

– Ничего, вы имеете в виду, – поправляет она его.

Две кляксы, чернее, чем черный шелк, ползут по вуали.

– Продолжайте.

– Соболезную, госпожа Шпильман. Насчет вашего сына. Мне следовало сказать это сразу.

– Спасибо, что не сказали.

– Мы думаем, что тот, кто это сделал, явно не любитель. Но смотрите, я признаю, что с утра пятницы наше расследование смерти вашего сына более или менее буксует.

– Вы все время говорите «мы», – говорит она. – Подразумевая, естественно, полицию Ситки.