Сокол Спарты

Хотя за Сократом эта уличная крыса ходила как телохранитель, но в его отсутствие Ксенофонт испытывал на себе всю злобность этого выродка. Ему едва исполнилось восемнадцать, и кости в нем весили больше, чем плоть; при этом он был не настолько глуп, чтобы бросать вызов Ксенофонту напрямую. Вместо этого Геспий, завидев ненавистного ему афинского аристократа, науськивал свою худосочную братию швырять в него камни, тухлые яйца и все, что попадется под руку.

Поначалу гнев Ксенофонта ощущался как панцирь; под его защитой он бросался на своих мучителей, когда те подходили слишком близко или когда что-нибудь мерзкое попадало ему в лицо или шею. Тогда они с глумливыми воплями рассеивались, успевая выкрикивать оскорбления. Если он шел с Сократом, они просто смотрели и ухмылялись, но в одиночестве брали свое, осмеивая «глистократа» и «всадника-задника» своими высокими ломкими голосами.

В этот день его поносили чисто по привычке: у воришек в толпе была добыча повидней. Ксенофонт шел, огибая глыбину городского театра, где каждый год тысячи горожан сходились на фестиваль драмы, окунаясь в феерическую атмосферу трагедий и комедий. Сократ был известен и здесь: над ним со сцены потешались сатирики, а сам их прототип так заливисто хохотал над актерской игрой, что, бывало, сводил на нет намеченный эффект.

Ксенофонт обнаружил, что ноги занесли его далеко от общественных конюшен, где его ждал конь. Родовое имение Ксенофонта располагалось за городом, но туда он нынче предпочитал наведываться как можно реже. Жены у него не было, как и кого-нибудь, кто в нем бы нуждался. Родители оставили ему денег достаточно, чтобы не утруждать себя работой, но годы тянулись как-то уныло, без радости о грядущем. Он оглядел прилавки рыночных вербовщиков – ряд разномастных навесов, в тени которых стояли кувшины с прохладной водой, а кое-где и с вином. Дельцы почувствовали его интерес, словно ястребы, и обернулись, живо оглядывая рослого молодого мужчину в расцвете сил.

Какое-то время он стоял в задумчивости, не откликаясь на их зазывные возгласы. Тем временем театральная толпа расходилась, увлекая с собой на какой-нибудь новый порок и грязную свору Геспия. Что ни говори, а в Афинах для Ксенофонта не оставалось ничего, во всяком случае, в этом году. Хотя когда-то он знал под собою силу, будучи одним из управленцев Тридцати. Тридцать тиранов, как их именовали тогда, хотя Ксенофонт знал их как порядочных людей, безжалостных разве что в своих требованиях. Уж при них уличные банды сидели бы тихо, а не орудовали вот так внаглую. Но каким-то образом публичные казни зажгли под городом огонь, который в одну памятную ночь взвился пламенными языками насилия. После этого жизнь Ксенофонта изменилась до неузнаваемости, и вновь обрести покой никак не получалось.

Ксенофонт подошел к первому вербовщику, по одежде спартанцу. Тот оглядел его и удовлетворенно кивнул. Это выражение Ксенофонт встречал на лицах людей множество раз.

– Поставь свою метку, юноша, – сказал вербовщик. – А взамен мы сделаем из тебя мужчину. Когда ты вернешься домой, мать не узнает тебя, а девушки при виде тебя будут украшать волосы цветами. Ох, они любят солдат.

– Очень хорошо, – ответил Ксенофонт.

На лице вербовщика мелькнуло удивление, когда вместо одной буквы или приложенного пальца Ксенофонт написал на дощечке свое имя.

– У тебя есть еще какие-то навыки, юноша? Кроме письма?

– Лошади, – сказал Ксенофонт. Он чувствовал себя на удивление отстраненно, как будто не собой. – Умею обращаться с лошадьми.

Спартанец приподнял кустоватые брови.

– Ты, я вижу, благородный афинянин? Скрываешься от отца? Или долги припекли?

– Я… Я служил Тридцати, – промолвил Ксенофонт нехотя. – Мне нужно в жизни новое начало.

Лицо вербовщика прояснилось, в глазах появилось что-то похожее на сочувствие. Как спартанец, о негодовании афинян он знал несколько больше других.

– Ах вот как, – понимающе качнул он головой. – Тогда я должен поблагодарить тебя за службу, сын отечества. Афины склонны забывать, что мы трижды предлагали им замириться. Всякий раз они отказывались, и мы вынуждены были снести их стены.

– Я высказывал то же самое, – признался Ксенофонт.

Мысли прояснялись, и обнаружилось, что при обдумывании будущего старые тревоги как-то отходят.

– Куда меня отправят? – спросил он.

– Народ обычно сначала спрашивает о жалованье. Но уж коли ты из благородных, то я тебе скажу. Мы отправляемся в южную Анатолию. Сражаться с писидийцами. Мерзкие, жестокие ублюдки с дротиками. Мы покажем им, чего они стоят против эллинской выучки, привезем назад несколько свирепых голов, обойдемся по-свойски с их женщинами и вернемся к следующей весне домой. Ты привезешь парочку шрамов для своих возлюбленных и несколько занятных историй для своих сыновей. Честно говоря, плату за это должен взимать не ты, а скорее я.

Он с подмигиванием протянул Ксенофонту каменный знак и указал вдоль ряда на стол, за которым сидел писец, а вокруг стояло с полдюжины человек.