Соколиный остров

Автобус вынырнул из темноты и остановился у деревянной избы-станции. Это был последний рейс, и немногочисленные пассажиры, спешащие к ледовой переправе через Волгу, с недоумением смотрели на меня, одиночку, свернувшего вдруг с хоженого пути куда-то в ночь. «В землянку ночевать?», – крикнул вслед разговорчивый мужичок-с-ноготок, по волжски растягивающий слова и развлекавший пассажиров почти весь двухчасовой путь не совсем приличными анекдотами. Откровенно смущалась и негодовала лишь девушка студентка в очках, ехавшая домой на выходные дни в Козьмодемьянск. Она брезгливо фыркала из мохнатой искусственной шубы и глядела в окно, за которым лишь была непроглядная снежная завись. Женщины постарше азартно переглядывались и, блестя глазами, подбадривали этого невзрачного мужичонку, на удивление много знавшего анекдотов и умеющего их рассказывать. И тот, распаляясь от жаркого нескромного их внимания, старался вовсю. Уютная темнота «пазика» располагала к этому.

– Так куда спешишь-то? На острова? – повторяет попутчик.

Можно было не отвечать на праздный его вопрос, но уж больно он был забавен, по-доброму и неназойливо общителен в автобусе, и я оборачиваюсь к мужичку.

– Нет, на льду переночую. Вон у дуба.

– Землянку не выдаешь, значит? – понимающе и хитро кивает тот. – Так мне она ни к чему, только Волгу перейти, чтобы переночевать… Ну, ладно, скрытный, ни хвоста тебе, ни чешуи!

Не верит… А я действительно, без обмана, спешу к чернеющему километрах в шести затопленному лесу, застывшему сейчас во льду. Ориентиром мне служит высокий дуб, одиноко возвышавшийся посреди Волги над редкими кронами сухих лип, дубков и кленов. Снегопад кончился, заметно подморозило, прояснило, и дуб теперь виден в отблеске огней ночного Козьмодемьянска. (От этого леса, подгнившего на корню, в скором времени не останется и следа, как и от деревянной автостанции, сгоревшей то ли по неосторожности истопника, то ли пострадавшей от набега лихих людей. В редкие безветренные дни здесь слышен тихий голос колокола из церквушки, оставшейся теперь в одиночестве на волжском берегу-утесе. Шелест снежной крупы и крики ворон на старом кладбище под церковью не перебивают слабый голос колокола, а звучат естественно и дополняют друг друга. Но чаще эти негромкие звуки уступают яростному напору штормовых ветров).

В церкви служат и пускают на ночлег странников, а изредка, хотя и неохотно – рыболовов, обычно шумных и не очень благочестивых. Довелось и мне однажды ночевать в этой церквушке. К моему удивлению ночью в храме кто-то заиграл на органе. Это был электронный инструмент с сочным тембром (уж не «Ямаха» ли?). Необычно было услышать здесь звуки современных клавишных, гремевших на рок-концертах, имеющих в диапазоне жесткие тяжелые регистры. Но вспоминаешь, как еще в семидесятые годы среди гудения «глушилок» и поиска в эфире «Голоса Америки», «Свободы», «Свободной Европы», «Би-Би-Си», «Немецкой волны» я вдруг нередко натыкался на псалмы и гимны из Ватикана в довольно легком эстрадном исполнении.

В пустой церкви звучал орган, и кто-то тихо пел под его аккомпанемент. Возможно, это просто читалась партитура, и разучивались голоса духовных песнопений.

2

Иду уже с полчаса, но прошел всего ничего. Дуб, кажется, только удаляется. Это обман зрения, но и шаг мой действительно не размашист. Вначале нога в валенке и «химчулке» пробивает корку наста, затем плюхается в снеговую кашу с водой и, наконец, стучит об лед. И так – раз за разом. Вскоре, несмотря на мороз, из-под шапки струится пот и разъедает глаза.

Справа – перемигивающиеся далекие огоньки на черном массиве горного берега. «Кузьма» еще не спит, но звуки города мне не слышны: только ветер ровно гудит в ушах, да шуршит ледяная крошка под ногами. Слева проглядывается низкий луговой берег с проплешинами мелколесья на снегу и одинокими тополями. Дальше уже зубчато темнеет ельник. За лесом разлилось неяркое зарево – отсвет жилья. Это Озерки. Оглядываюсь назад и вижу одинокий огонек. Почему-то сжимается сердце, может быть, из-за беззащитности этого огонька среди ночи. И видится уже ломаный оскал торосов-валунов под скатом берега, черный лес над рассохшимися крестами, в которых нехорошо подскуливает ледяной ветер, крутится позёмка на пустынном большаке да забивает снегом слепой проем заброшенного сарая. И среди всей этой нежити – беленая церквушка… Загляни – там для кого-то душа и вечность. А нет – так просто пахнет горячими щами и хлебом. «…осподи Иисусе», – вздохнет кто-то и дремотно потянется ночь, вздрагивая от стука ветра в оконца, треска свечей и чьего-то торопливого сонного испуга.