Соколиный рубеж

Закрутив хоровод с раздражающе-цепкой, назойливой парой индейцев, вынимая свою Минки-Пинки из их образцовых клещей, в сотый раз исполняя этот «Детский альбом», эти «Двадцать четыре пьесы для „мессершмитта“», я бросал беспокойные взгляды в голубые разрывы облаков наверху – до тех пор, пока не уловил абрис Буби, прожигавшийся сквозь пелену и опять исчезавший. «Не бойся, Малыш, я слежу за тобой. Поворачивай вправо, вот так! А теперь опускайся, я тебя подберу… Мальчик мой, это я, это я у тебя за хвостом!.. Мать твою, что ты делаешь?! – Олух Господа нашего сделал восхитительно чистую полупетлю, уходя от меня, как от русского, смерти. – Запад, запад, Малыш, посмотри на Эльбрус, поворачивай, ну же!» – На минуту избавившись от назойливых «ЛаГГов», я его обнадеживал, отогревал, став для брата божественным голосом, добрым эфиром, мозжечком, отдающим команды рукам и ногам. Я довел его до Gartenzaun, посадил на домашнюю землю… и врезал по его отвернувшейся физиономии, по наполненным злобой, стыдом и невольной мольбой о пощаде глазам: «Надо было отцу кончить в презерватив».

В наказание его полагалось сослать к оружейникам и мотористам – набивать пулеметные ленты и надраивать ветошью плоскости, воздевая глаза к самолетному небу, на жизнь настоящих, – но когда из огромного раструба репродуктора на телеграфном столбе захрипело: «Внимание! Больше дюжины русских мясников у Прохладного!», я качнулся к своей Минки-Пинки, придавая поникшему брату значение отброса, и, не сбавив летящего шага и не оборачиваясь, крикнул: «Что стоишь, обезьяна? В машину! Покажи мне, зачем ты живешь». Он сорвался за мной, как собака.

Мы увидели русских на час, двадцать градусов ниже – восемнадцать цементных машин под прикрытием полудюжины «ЛаГГов» стандартной окраски. В этот раз брат остался на жердочке, словно приваренный, прикрывая мой хвост и обшаривая надо мною пространство глазами. Мы ударили по мясникам одновременно сверху и снизу, до последней секунды оставаясь для них невидимками за облаками и на фоне кремнистой земли, и Гризманн распорол замыкающему беззащитное брюхо, в то мгновение как я, рухнув на головной штурмовик, отрубил тому скальпельной трассой плавник оперения, но разрушить их стайный порядок у нас все же не получилось. Эти заматерелые твари давно отучились шарахаться от своих же собратьев – встали в оборонительный круг, прикрывая друг другу хвосты с неизменной раздражающей стойкостью и терпеливостью. Вот что могли иваны противопоставить нашему искусству – привычно-жертвенную роевую неразрывность.

Их вертящееся колесо мерно-остервенело и неуязвимо смещалось в глубь советского «материка», циркулярной пилою взрезая звенящий голубой монолит, и Малыш, разумеется, видел хоровод броненосцев впервые, не считая, конечно, свежайшего подвига сослепу, когда он, не желая того, очутился в подобном железном кольце. Даже я не рискнул бы вписаться по горизонтали в такую карусель мясников – слишком близко друг к другу держались они, а в отвесном падении ускользающий хвост не отрубишь, и вообще надо бить в уязвимое брюхо, мчась за ними в пологом пике, опускаясь под них, а иначе снаряды и пули, ударяя в броню, распадутся на искры.

Буби сделал все так, точно он занимался подобным всю жизнь. Необычайно редкое в живой природе скоростное превращение из отчаянно-глупого, совершенно слепого птенца в абсолютно свободного и пронзительно-зрячего господина пространства и времени. Не хватило бы многих недель, не хватило бы жизни, если б не был задуман таким человек: тут надо с самого начала нести в себе зачаток будущей свободы, иметь особое устройство глазоаппарата, сверхпроводимость нервных кабелей под кожей, что-то в самом хребте, чтобы в двадцать три года это сделалось для человека простейшим умением.

«Пять-один, пять-один, вижу дырку в строю, атакую!» – этот крик даже не разъярил меня – переполнил свинцовой усталостью: неизлечим, нет такой избавительной лоботомии – но уже через миг я увидел то, что Эрих увидел на мгновение раньше. В идеальном кольце мясников появился ничтожный разрыв, и невинный ребенок, спикировав по единственной верной прямой и вогнав себя между железобетонными монстрами, сделался новым, инородным звеном в неразъемном кругу, восхитив меня, освежевав чистотой беззаконного проникновения.

«Я видел их всех и каждого гада в отдельности. Я выбрал одного и больше не выпускал его из вида. Ждал, когда он немного отстанет, или тот, что шел следом, отпустит его. И пожалуйста, вот вам! Я увидел просвет, мне как будто бы кто-то поднес нашатырь, я как будто уже был внизу, часть меня была там и кричала: „Давай! Загони свою «шишку»[36] прямо в этот за-зор!“ Весь фокус был в том, чтобы попасть вовнутрь их гребаного круга, а не идти на внешний радиус, чего эти кретины ждали от меня», – говорил он потом мне с улыбкой воровского восторга и тайного обладания лучшей на свете железной дорогой.