Соколы

Вот, оказывается, что взбесило Поспелова (Фогельсона), подумал я и сказал:

— Да, увольняли, но совсем не потому, что они евреи, а из-за профессиональной непригодности.

На этом разговор был окончен. Но, кроме меня и Кочетова, в тот же день по поводу письма на «ковер» вызывались Е. Вучетич, А. Софронов и Н. Грибачев. Последние, как и Кочетов, не имели никакого отношения к злополучному письму, которое, как потом сказал мне Вучетич, его помощник Шейман передал журналисту из «Известий» Гольцеву, а тот своему шефу Аджубею. Так оно попало в ЦК. Но возникал вопрос: почему такой переполох? Ответ напрашивался сам собой: на самом верху власти, в Политбюро, есть силы, способствующие идеологической и духовной интервенции, растлению советского общества И по тому, как был взбешен Поспелов (Фогельсон) и лояльно вела себя Фурцева, можно было понять, что там нет единомыслия.

А 1960 г у меня вышло сразу три книги: «На краю света» (первая часть романа «Любовь и ненависть»), «Подвиг богатыря» (о Сергееве-Ценском) и «Евгений Вучетич». Я решил попытаться войти в Союз писателей. Я знал, что многие члены Союза не имеют в своем творческом багаже ни одной книги и были приняты за несколько журнальных или даже газетных статей. В основном это были лица еврейской национальности. По подсчету Вл. Солоухина, Московская писательская организация на 80 процентов состоит из евреев, так что шансы мои войти в Союз были невелики. Так оно и случилось: уже на первой стадии — в приемной комиссии — я получил отказ. Через два года я издал большой роман «Свет не без добрых людей». Сделал вторую попытку, и опять «от ворот поворот». Друзья шутили: поменяй фамилию. Вспомни, как генерал Ермолов просил царя произвести его в немцы.

Прошло еще два года, и у меня сразу вышло два новых романа: «Семя грядущего» и «Тля». Если «Семя грядущего», посвященный первым дням войны на границе, прошел незамеченным критикой, то «Тля» вызвал на себя шквал критического огня. Казалось, не было печатного органа, который бы не откликнулся ядовитой статьей или фельетоном. Сигнал подала радиостанция «Голос Израиля»: мол, впервые за годы советской власти в СССР издан антисемитский роман. А, между тем, в книге даже нет слова «евреи», а один из положительных персонажей носит имя и фамилию Яков Канцель. Серьезных статей о «Тле», в сущности, и не было. Вместо этого — оскорбление автора, зубоскальство и ненависть. Особой ядовитостью отличались статьи Михаила Ханановича Синельникова и Зиновия Паперного. Одновременно в адрес издательства и лично мне пошел поток читательских писем.

Активная поддержка читателей помогла мне не терять самообладания. Я помнил слова Гоголя: «У писателя только и есть один учитель — сами читатели». Знал я, как травила критика даже таких гигантов русской литературы, как Л. Толстой, Ф. Достоевский, А. Чехов. О «Братьях Карамазовых» А. Григорьев писал: «Достоевский дописался до чертиков. Просто нервическая чепуха». Это легкомысленная реплика эстета. Но и Добролюбов позволил себе нечто подобное об «Униженных и оскорбленных», выговаривая: «Надо быть слишком наивным и несведущим, чтобы серьезно разбирать эстетическое значение романа; который обнаруживает отсутствие претензий на художественное значение».

Было ясно, насколько наша печать сионизирована. Поднятый ею шум был услышан как в Кремле, так и на Старой площади. Но и там мнения были неоднозначные.

Член Политбюро П. С. Полянский горячо поддержал роман. Суслов — напротив. А ведь он был главным вершителем судеб творческой интеллигенции. Сейчас уже не помню, по чьей инициативе я оказался в кабинете заведующего отделом культуры ЦК Д. Поликарпова. Я спросил его, чем вызвана такая организованная травля? И он ответил: «Вы бросили раскаленный булыжник в гадюшник и хотите, чтоб гады смолчали?» Ответ был лаконичным и убедительным.

Уединившись на даче, я продолжал работать, и в 1970 году одновременно вышли в свет мои новые романы «Любовь и ненависть» и «Во имя отца и сына». Это было неожиданно для моих оппонентов, решивших, что после кавалерийских атак со мной как писателем покончено. Издание сразу двух новых романов для них прозвучало как гром среди ясного неба. И вновь со страниц просионистской печати обрушивается на меня критический, доведенный до истерики вал. На этот раз к нему присоединила свой голос и западная сионистская пресса: в «Нью-Йорк таймсе» — Б. Гверцман, в «Интернэшнл геральд трибюн» — Г. Шапиро, в «Унита» — А. Гуэро. И как ответная реакция — поток читательских писем.