Солдаты

Я твой и телом и душой,Страна родная.Кого любить, как не тебя!Люблю тебя я.Моя душа — высокий храм,Но даже душуТебе, отчизна, я отдамИ храм разрушу.Пусть из руин моей грудиЛетит моленье:

«Дай, боже, родине моейБлагословенье!»Иду к приверженцам твоим…Там, за бокалом,Мы молимся, чтоб вновь заряТвоя сверкала.Я пью вино. Горчит оно.Но пью до дна я, —Мои в нем слезы о тебе,Страна родная!

Фашисты убили этого солдата за то, что он подговаривал своих товарищей перейти на сторону русских. Перед глазами Шахаева и сейчас стояло лицо мадьяра — продолговатое, с плотно закрытыми глазами, с легким шрамом на левой щеке. Должно быть, в нем билась та же горячая мысль, что и в большом сердце Шандора Петефи, кому принадлежали эти строки.

— Какая судьба! Ведь и тот погиб солдатом! — вспомнил Шахаев биографию великого венгерского поэта и с волнением спрятал стихи в свой карман.

Мысль эта немного согрела Шахаева. Несколько дней он чувствовал себя беспокойно, как бы обижался на самого себя. Случилось это после того, как он не смог вызвать на откровенность одного разведчика, совершившего грубый поступок — оскорбившего своего товарища.

«А ты считал себя неплохим воспитателем, — строго журил он себя в мыслях. — Врешь, брат, не умеешь…» — и он горько улыбнулся. В большой пилотке, прикрывшей его седую голову, парторг казался очень молодым. Лицо его было без единой морщинки.

— Вот ведь какая штука-то, Аким!

— А что? — не понял тот, но забеспокоился, — Случилось что-нибудь?

Шахаев объяснил.

Аким коротко улыбнулся:

— Слушай: талант воспитания, талант терпеливой любви, полной преданности, преданности хронической, реже встречается, чем все другое. Его не может заменить ни одна страстная любовь матери…

— Знаю, это же Герцена слова, — печально и просто сказал Шахаев, вновь удивив Акима. — Однако что же делать с бойцом? — добавил он, говоря о солдате, совершившем проступок.

На другой день, когда разведчики уже были в селе, Шахаев повторил свой вопрос:

— Что же делать?

— По-моему, ничего не надо делать.

— Как? — теперь не понял Шахаев.

— Очень просто. Вон полюбуйся, пожалуйста!

В глубине двора, куда указывал сейчас Аким, у водонапорной колонки умывался тот самый солдат, о котором шла речь. Наташа качала воду и что-то строго говорила ему. Солдат тихо, смущенно отвечал ей. До Шахаева и Акима долетали только обрывки его слов:

— Дурь напала… Стыдно… Все на меня. А парторгу да комсоргу не могу в глаза глядеть. Стыдно…

— То-то стыдно. Раньше-то куда глядел, что думал?

— Раньше… кто знал… Собрание, должно, комсомольское будет?.. Хотя бы не было…

— Обязательно будет. А ты как думал, товарищам твоим легко? — уже отчетливее слышался голос девушки.

— Удивительный человек… твоя Наташа! — сказал Шахаев, не заметив в волнении, как проговорил с акцентом, что с ним бывало очень редко. Потом, спохватившись, сконфузился, кровь ударила ему в лицо, благо на смуглых щеках это почти не было заметно.

Аким усмехнулся.

— Не только в ней дело. Все разведчики обрушились на парня, и это на него подействовало сильнее всего. Пожалуй, надо посоветовать Камушкину не проводить собрания, хватит с него и этого.

— Ты — умница, Аким.

Вскоре разговор их перешел в другую область. Мечтатель и романтик, Аким любил пофилософствовать. Часто втягивал в спор Шахаева. Сейчас разговор их начался с честности и правдивости человека, вернее с воспитания таких качеств в людях. Совершенно неожиданно для Шахаева Аким заявил:

— Иногда беседуешь с человеком и видишь, что он врет тебе без всякого стеснения, самым наглым образом, А ты сидишь и слушаешь, будто он правду рассказывает. Искренне будто веришь каждому его слову. Глядишь, устыдился, перестал врать…

— Чепуха! — не дождался Акимова вывода парторг. — Человек, увидевший вруна в своем собеседнике и не сказавший ему об этом прямо, а делающий вид, что верит его вранью, совершает такую же подлость, как и тот, кто говорит неправду. Жуткую глупость ты сморозил, Аким! Да ведь ты сам не придерживаешься выдуманного тобою вот только сейчас, так сказать, экспромтом, правила. За безобидное вранье Ванина и то ругаешь! Ну и нагородил!..

Аким нес явный и несусветный вздор, который было обидно слышать от такого умного парня.

— Учитель ты, Аким, а договорился до ерунды! — с прежней горячностью продолжал Шахаев. — Твоей методой знаешь кто пользуется?

— Кто? — спросил Аким.