Солдаты мира

Рота еще катилась вперед по инерции, но уже не стреляла, и танки один за другим останавливались, образуя изломанную полудугу. А «противник» все бил и бил, словно боялся, что рота снова оживет. И никто, быть может, кроме офицеров штаба учений, не знал еще, что произошло в эту минуту не только здесь, у переправы, но и на всем пространстве, где развертывались бои.

10

Ермаков сидел на камне перед лобовой броней танка. Он только что сдал полномочия ротного командира Ордынцеву, а тот махнул рукой, обращаясь ко всем:

— Отдыхайте, отвоевались! — и снова ушел к машине посредника, маячившей у недальнего распадка, из которого она вышла, — водитель вездехода, очевидно, не осмелился спуститься по следам танкистов и обошел крутой склон стороной. Посредник все еще сидел в машине, оказавшейся между линией роты и остановленной ракетной колонной, — то ли ждал чего-то, то ли разговаривал по радио со штабом учений.

Ермаков не почувствовал облегчения, хотя ответственность за роту свалилась с плеч.

Ермаков никак не мог расслабиться, в ушах по-прежнему звенело от моторного и гусеничного грохота, и казалось: он все еще ведет роту навстречу неизвестности и главное испытание впереди.

Чувство незавершенности начатого, смутное недовольство собой становились мучительными, и Ермакову снова виделись сходящиеся клином увалы, где он взял на себя управление ротной колонной — самовольно, при живом заместителе Ордынцева. Прав ли был тогда? «Прав!» — твердил он, но тревога росла.

Танкисты жадно курили неподалеку от машин, собравшись группками, разговаривали громко и оживленно, как обычно говорят люди, намолчавшиеся, полуоглохшие от многочасового, непрерывного гула железа, свалившие с себя тяжелую ношу. Прислушайся Ермаков, он, наверное, уловил бы их разговор.

— Ну, дал Стрекалин! Не веришь — запел он, у меня мурашки поползли по спине.

— Я тоже выскочил на гребень — мать моя! — почти обрыв. Глянул, а лейтенант уже внизу, и — песня! Эх, думаю, была не была! Педаль топлива — на всю железку, потом вырубил главный — не веришь? — слышу, как ветер засвистел…

— Я еще во встречном бою, когда голос лейтенанта по радио услышал, от радости чуть крышку люка башкой не вышиб. Ну, думаю, этот сейчас да-аст!..

— Вот с кем, ребята, в огонь ходить весело.

— Весело-то весело, а ты знаешь, что тут с нами сделали бы?!

— Это уж точно.

— Ну и что? А мы! Мы с ними не то сделали — обожди, услышишь.

— Это на учении услышишь.

— Да на войне и не то было бы! Тут жди, пока посредники развернутся. Да мы бы первым залпом сожгли ракеты, а потом по батареям и танкам двинули — только держись!.. Наш Тима что-нибудь уж придумал бы!

— Вторая-то, гляди, так на мосту и стоит. Посредники сегодня прямо озверели. Где остановили — там и стой… На войне ее хоть в воду столкнули бы, а тут вон какую коробочку создала!

— «На войне»! Да загорись она — от моста сейчас и следа бы не нашел…

Высокий офицер метался по противоположному берегу, разводя сгрудившиеся машины и направляя их куда-то ниже по реке — там, видно, действовала другая переправа. Танки в стороне переправлялись по дну.

— А вон, ребята, и сам… Ну держись!

Вертолет был еще далеко, но солдаты уже бросали и затаптывали сигареты, поправляли комбинезоны, запасливые извлекали суконки из-за голенищ и торопливо счищали пыль с сапог, другие ждали очереди. Догадывались: есть какая-то связь между разгромом ракетной колонны и появлением вертолета командующего. Тревожились: вдруг сотворили совсем не то?

Если бы танкисты могли видеть сейчас лицо Тулупова, их тревога выросла бы сильнее. Даже адъютант, знавший генерала не только корректным, ровным и терпеливым, ежился, замечая твердые желваки на его заострившихся скулах и багровеющий шрам, перечеркнувший наискось высокий крутой лоб.

— Чего он просит, наш юный генерал? — переспрашивал Тулупов по радио начальника штаба руководства учениями глухим от ярости голосом. — Отменить решении наших офицеров? Нелепая случайность? Стоит ли выключать из игры ракетное подразделение из-за какой-то заблудившейся роты? Так он сказал?.. Так! Скажите же ему: я тоже верю в случайности — во все, кроме нелепых. А насчет роты он не по адресу обратился. Пусть к Степаняну дозванивается; и если тот признает, что рота состоит из бутафорских танков, если атаку ее следует считать шуткой, — я умываю руки… Впрочем, нет, не умываю! В этой роте и мои труды есть. Генералы, между прочим, тоже воюют ротами…

Он умолк, сбросил с головы наушники, но, видно, гнев его был еще слишком велик, и командующий снова схватил микрофон:

— И насчет игры тоже скажите. Я знаю игру в футбол, в хоккей, бильярд и даже преферанс. Но когда тысячи людей выкладываются сутками без сна и отдыха, когда сотни дорогостоящих машин жгут моторесурс и горючее, я никакой игры тут не вижу. Идет боевая подготовка, и люди воевать учатся, по-современному воевать, а не играть. Воевать — слышите?

Тулупов переключился на бортовую связь, но никак не мог успокоиться и заговорил с адъютантом, как бы приглашая и его разделить возмущение: