Соленый арбуз

«А вот если такими щипцами колоть сахар, получится что-нибудь или нет? Только нужен здоровый кусок сахара. Наверное, размером с целого Спиркина…»

– …и все пока. – Указка постучала по доске. – Где-то у насыпи валяется несколько шпал. Видел я. Может, все-таки удастся провести практическое занятие? Вы свободны…

Хлопают крышки парт. Будущие путеукладчики свободны. Длинный Макогон смотрит, наверное, сейчас в спину ему, Букварю, и укоризненно качает головой.

– Букварь! Букварь! Что вы так долго!

Вот тебе раз! Зойка. Собственной персоной. Великолепная, как всегда. Топчет у крыльца пыль стройными, загорелыми ногами.

– Я приехала, Букварь. Ты видишь?

– Зойка!

– А ты все учишься! Это уж точно! А у вас, к сожалению, ноги кривые… Нет, это я не тебе, Букварь, это я вон тому парню с восьмеркой вместо ног.

– У тебя новая прическа. Ты похожа на Бабетту.

– Это заметно?

– Что заметно? Прическа или то, что ты похожа на Бабетту?

– И то и другое.

– Само собой!

– Ну, пошли.

– Куда?

– Куда-нибудь. Возьми меня под руку.

– Вся бригада приехала? – замешкался Букварь.

– Нет, я одна. Бригада приедет завтра. И Ольга и Даша…

– Ага, – сказал Букварь и неуклюже взял Зойку под руку.

– Я по тебе очень соскучилась, – шепнула Зойка.

– Ну, и я тоже…

– Как у вас тут, в Курагине?

– Ничего, цивилизация. А как у вас?

– Мастерскую закончили. Новую.

– Так быстро? Как же вы это?

– Мы ведь виртуозы! Что нам стоит! Куда мы идем?

Первый вечер – танцы. Второй – танцы. И третий вечер – танцы. Усталое шарканье ног по стареющим, стершимся доскам. Рука на желтой, оранжевой и лиловой талии. Зойка меняет наряды. Проплывают вдруг в толпе танцующих смеющиеся Ольгины глаза. Значит, она приехала. Значит, теперь надо будет проходить мимо нее и не обращать на нее внимания, словно бы ее и нет. Значит, надо будет… Первый вечер, второй, третий…

– А теперь куда?

– Просто побродим. Можно дойти до стадиона. Или до Тубы.

– А где та звезда?

– Звезда?

– Ну, помнишь, ты рассказывал? Та, что горит голубым раз в месяц. Ее любили древние греки.

– Ах, та звезда? Сегодня у нее выходной.

«Я совсем забыл про ту звезду. А ты помнишь. Я же ее выдумал! Ладно, пойдем к Тубе. Мы молчим или перебрасываемся пустяковыми словами. Я знаю: твои глаза не молчат. Я боюсь их услышать. Зачем я хожу с тобой? Я и сам не знаю. Потому, что ты этого хочешь. Потому, что мне все равно. И потом, этого требует физиология… Но почему же я не могу тебя даже поцеловать? Я не боюсь. Нет, просто мне надо сказать три слова: «Я тебя люблю». А я не могу. У меня их нет».

– Ну вот, мы и пришли к твоему дому.

– Так быстро!

– Ага, – сказал Букварь. – Так быстро. Я пойду.

– Иди. Без тебя я буду одинока, как милиционер на посту.

– Чего-чего?

– Ничего, – засмеялась Зойка. – Разве ты не знаешь? Мою фотографию напечатали в «Известиях». Передовик там, и все прочее. Теперь идут солдатские письма. И в каждом третьем – слова: «Увидев вашу фотографию, моя голова закрутилась, как пропеллер у сломанного самолета… Я одинок, как милиционер на посту».

– Ну ладно, ты уж не скучай.

– Не буду. Иди. Я тебя увижу завтра?

– Увидишь, конечно. Счастливо. Я пойду.

– Ну иди.

Шаги заспешили по коридору. «Иди». А куда идти? Домой, в общежитие? Выслушивать пьяные философствования Виталия? Или нырнуть сразу в постель, как Спиркин, и делать вид, что спишь, что ничего не видишь и не слышишь? Или шагать по ночи, по пыльной пепельной дороге, по мокрой траве и чувствовать на своих плечах черное небо, истыканное звездами?

Здесь нет Канзыбы, и нет камней над злой и шумливой рекой, и негде сидеть, обхватив колени. Здесь многого нет. Здесь нет Кешки. Здесь нет Николая. Здесь…

Здесь все равно. Безразличие. Тупое, ленивое и страшное чувство, как пот, въелось, втерлось во все поры его, Букваря, существа. Ничего не хочется делать, ни о чем не хочется думать. Потому что ему все равно…

Он ходит по Курагину, днем строит дом за конторой, слушает вечером длинношеего Макогона, танцует с Зойкой, убегает от нее, и все это как в тумане, как в клочковатом, глупом сне, который никак не может прекратиться. Он чувствует, что не может выйти из состояния какого-то нервного шока, начавшегося на кошурниковском спуске, когда он увидел Кешку на земле и отступил, пятясь, к синей машине с красным кантом. Он хочет не думать обо всем этом, хочет смеяться, радоваться солнцу, слушать объяснения Макогона, но вспоминает тут же: «А Кешки-то нет. А Николай-то предал…»

«Все сейчас так перекрутилось…» Все перекрутилось, и тут ничего не дернешь, не оборвешь, как черные нити, державшие Буратино. Да и зачем?