Солнечная палитра

Крамской, когда-то резко упрекавший Поленова за его колебания, теперь, в дни выставки, был тяжко, смертельно болен. Если бы довелось ему увидеть «Грешницу», он, очевидно, откровенно сказал бы: «Вы талантливы, вы многое знаете и умеете, но ваша картина холодна и нет в ней души».

Сам создатель картины порой всматривался в свое детище. Теперь, когда картина была на выставке, он попытался судить о ней как бы со стороны, как о творении другого.

Он знал, что с точки зрения анатомии, все человеческие фигуры были написаны мастерски, и особенно гордился всадником на ослике, ехавшим прямо на зрителя.

Композиция картины также была безупречна: все продумано до мелочей, все умело расставлено по своим местам — фигуры людей, тонкие кипарисы, постройки храма…

А какие краски переливались — светлые, лучезарные, солнечные! Василий Дмитриевич сам любовался ими. Разноцветные драпировки одежд, игра светотеней, радужные блики — все сияло волшебной, покоряющей красотой.

И, однако, художник со страхом начал замечать, что многие зрители прежде всего поражаются огромностью картины; они обращают внимание на лицо Христа, на лицо грешницы и только мельком скользят безучастным взглядом по лицам учеников, сидящих слева. И любуются они исторически достоверной архитектурой храма, синими воздушными далями, всем подлинно палестинским солнечным пейзажем непревзойденной красоты.

Василий Дмитриевич спрашивал себя: неужели все эти детали заслонили у зрителей восприятие человеческих фигур и лиц и даже многострадального лика Христа? Почему так получилось? Неужели большинство людей, изображенных на картине, кажутся зрителям однообразными и пассивными? Он вспомнил, что именно в этом роковом отвлечении от главного критики видели недостатки его картины «Больная».

С болью в сердце он убедился, что зрители — студенты и прочая демократически настроенная молодежь — равнодушно оглядывали «Грешницу» и шли дальше.

Кто-то бросил на ходу:

— К чему в наше время кроткий Христос с его проповедью мирного пути?

И другой сказал:

— Далекая философия.

Молодежь, видно, не хотела вникнуть в идею картины. Толпы устремлялись туда — в соседнюю комнату, где царствовала картина-соперница.

И Василий Дмитриевич спрашивал себя:

«Выходит, для тех, кто сочувствует революции, близка по духу женщина-фанатик своих идей, поднявшаяся против произвола царской власти и погибающая в неравной борьбе? Значит, не ко времени пришлась моя „Грешница“? Значит, не сумел я ответить на жгучие вопросы молодежи?..»

Наконец, в газете «Новости» появилась долгожданная статья главного идеолога реалистического направления в искусстве Владимира Васильевича Стасова — «Выставка передвижников».

«Суриков создал теперь такую картину, которая, по-моему, есть первая из всех наших картин на сюжеты из русской истории. Выше и дальше этой картины наше искусство — то, которое берет задачей изображение старой русской истории, не ходило еще. При первом взгляде на эту картину я был поражен до глубины души. Такое впечатление производили на меня очень немногие, лишь самые редкие русские картины. Сила правды, сила историчности, которыми дышит новая картина Сурикова, поразительны…»

И далее в таком же стиле почти четыре столбца.

А Поленову Стасов уделил всего несколько строк где-то в середине статьи:

«В общем, Поленов остался изящным, элегантным живописцем, каким мы его знали давно, с самого начала его карьеры в 1871 году. Но к этому он прибавил большое мастерство и живописность в передаче пейзажа…»

Наталья Васильевна, прочитав статью, с горечью заметила:

— Так писать о художнике — это все равно что бросить в лицо писателю: «В вашем романе мне нравятся только описания природы».

А сам Василий Дмитриевич?

Одетый с иголочки, сдержанный, только чуть побледневший, он ежедневно появлялся на выставке, беседовал с одним, с другим, ездил на званые обеды и даже произносил там речи.

Никто не должен был догадаться, сколько он передумал и пережил за эти дни. У него вновь усилились головные боли, ему казалось, что череп его скован каким-то давящим обручем. Страшные испытания! Порой он задумывался даже о самоубийстве, но тут же отбрасывал прочь эти безумные мысли.

Одна верная Наталья Васильевна догадывалась о его гнетущем состоянии, но не говорила с ним; она понимала — слишком больно было трогать свежую, кровоточащую рану.

* * *

У Василия Дмитриевича с давних пор была привычка сперва набрасывать черновики писем, а потом уже переписывать их набело.

В архиве Третьяковской галереи находятся эти исписанные карандашом мелким поленовским почерком черновики, которые трудно читать: слишком там часты вставки, а многое зачеркнуто. Среди многочисленных черновиков-писем к Виктору Михайловичу Васнецову есть одно, написанное почти год спустя после выставки.