Солнечная Сторона

— Ты посмотри, — продолжил сосед, — сколько баб одиноких! Они ж как без мужиков томятся. Вот ведь какая интересная природа у них. Они без семьи не чувствуют себя полноценными. Мужику этого не понять. Каждой нужен очаг, каждой, чтобы выйти в свет, нужна свита из детей и мужа. Это у них вроде наших рангов и чинов. Иная только для того, чтобы такой ранг иметь, готова на своих плечах тащить и очаг, и мужа, будь он даже самым последним негодяем. Они будто застыли в том времени, когда на земле матриархат был. И они эти законы матриархата до сих пор блюдут. Времена меняются, а их матриархат как был, так и живет. Он не замечает никакого общественного прогресса. И в этом есть свой глубокий смысл. Семья — ячейка. Это не пустые слова, а сохранить эту ячейку сможет только баба. А для этого баба должна считать семью своей, должна видеть в ней свою цитадель, должна видеть в ней смысл своего бабьего жития. Мы только думаем, что семья у нас развивается, стала другой. Но как бы мы ее ни классфи… классиф. ци… в общем, как бы мы ее ни называли, чтобы общество не развалилось, семья в бабьих глазах должна всегда оставаться матриархальной. Бабы меж собой должны выстраивать свои матриархальные ранги и чины, должны козырять друг перед другом своими свитами. Они испокон веков живут своей собственной, бабьей цивилизацией. У нас на Земле их, как бы, две — эти цивилизации. Одна мужская — с государствами, политикой, войнами, другая — женская — с их допотопным домашним очагом и свитами. Мы живем во времени и истории, они времени и истории не ведают. Они будто не из нашей Вселенной, будто из иной Материи, которая просто не измеряется временем. У них и строй мысли другой — прямо как у каких-то инопланетян. Ты вникни как-нибудь в их разговоры. Для мужика — это пустота, но в них глубокая житейская и только бабам понятная философия. Глупыми (на наш мужской взгляд) бабьими сплетнями скрепляются наши домашние очаги. Мы — мужики — вкладываем себя в прогресс, науку, общество, а они — бабы — в то, чтобы сберечь нашу человеческую породу. Они оберегают нас самих от нас же самих — от нашего прогресса. Они словно ниспосланы нашей Вселенной, чтоб уберечь ее…

Сосед замолк и долгим взглядом посмотрел в окно.

— Или, может… это мы, — сказал он, — не из нашей Вселенной?

На улице сгущались сумерки.

— В общем, резьюми… рез. миру… то есть, подведя итог всему вышесказанному, — резюмировал сосед, — скажу одно, когда поправишься, найди себе какую-нибудь одинокую бабенку.

Дядя Миша повернулся к окну. На небе собирались тучи. Временами они слабо подсвечивались редкими далекими всполохами надвигающейся грозы. В голове пронеслись воспоминания о жене и дочери, о… потемневших от времени могилках — одной большой, другой маленькой…

Глаза подернулись влажной пеленой.

Темнота медленно растворилась, и мягкие сновидения заполонили сознание. Сквозь их нестройный ряд вдруг будто пробился знакомый голос. Будто где-то рядом, прямо за дверью, в коридоре, прозвучал легкий голосок дочери. Хотя нет, все это будто происходило не здесь, а в той — его прежней — квартире…

Да! Он, в самом деле, сейчас был там, и это его дочурка смеялась своим звонким колокольчиком. Мама собирала ее в пионерлагерь…

…За дверью, в коридоре, слышался легкий голосок дочери. Она смеялась звонким колокольчиком. Мама собирала ее в пионерлагерь. Ласковое утреннее солнце уже давно гостило в комнате.

Неожиданно дверь открылась, и в комнату вошла почти взрослая рыжая девчушка. Ее лицо сияло радостной улыбкой.

— Папочка! — воскликнула она. — Просыпайся скорее! Я не могу уехать в лагерь, не попрощавшись с тобой.

Дядя Миша повернул голову в кровати и, не поднимая ее от подушки, удивленно пробежался глазами по стенам своей прежней комнаты. Так же удивленно он перевел свой взгляд на дочь.

— Юля! — тихо произнес он.

Слова застряли в его горле. Он не мог больше говорить.

Неужели все, что он видел, было всего лишь сном? Перед глазами проплыли темная комната, сосед и две могилки — одна большая, другая маленькая.

— Папочка! — снова воскликнула дочь, вмиг оказавшись рядом. — До сви-да-ни-я!

И она поцеловала лежащего отца в щеку.

— Юля! — снова сказал дядя Миша, приложив пальцы, почему-то грубые и непослушные, к тому месту на щеке, которое только что поцеловала девочка. — Неужели все это было сном?

— Ты о чем? — с сияющей улыбкой на лице спросила дочь.

Дядя Миша смешался.

— Да так! — сказал он. — Ни о чем.

— Ты, папочка, очень долго болел и сейчас идешь на поправку. Теперь тебе, папочка, должны сниться очень хорошие сны.

— Езжай, дочка! — сказал, немного помолчав, дядя Миша. Пальцы еще удерживали на щеке тепло губ девочки. Он смотрел на дочь, на ее лицо, которое все называли папиным, и не мог наглядеться на него. На глаза навернулись слезы.

— Ну и чудно! — прозвенел голосок дочери. — Спи дальше, а я поехала.

Она достала откуда-то цветок и поставила его в баночку, стоящую на столе рядом с кроватью.