Солнечное затмение

- Не-а, свет вижу. Он в глазах переливается, то розовый, то багровый. Жалко, в детстве солнечного затмения не видел. А такое было желание до этого взрыва.

Мальчишкой Юра подорвался на мине, на Мамаевом. У студента Белкина лицо римлянина. Мощная шея, ионическая колонна, а не шея. Он красив, как бог или патриции, если бы не глаза. И крохотные оспинки, оставшиеся от взрыва. Кажется, он сейчас волнуется. Это можно понять по ноздрям. Только они напряжены.

- А ты можешь меня сегодня проводить?

- Сколько угодно,- морщусь я, ведь он не знает моего состояния.- к даме?

- Я хочу тебе показать. Оценишь. И расскажешь - какая. Она сама себя описывала. Но это не то.

Я немного злюсь на слепого. Он разбил мои планы. Вечером я собирался посидеть в "Керамике". В этом кафе самое вкусное мороженое с орехами. И там опять бы встретил ее, шемаханскую царицу: узкие, презрительные глаза, смоляные, как пишут в книгах, гладкие волосы. Только полюбоваться. Другого не дано. Не надо.

Вместо этого мы тащимся на трамвае, затем на автобусе, у которого двери обдают вслед выпрыгивающими клубами пыли, потом пешком по подворотням. Пахнет пылью, облупившейся от сырости штукатуркой и немного молочаем, деревенской травой.

Ее зовут Верой. И это имя - единственное, что ее хоть как-то скрашивает. Она лет на пять старше Белкина. Кто-то хорошо наперчил веснушками ее лицо. Не буду святотатствовать, но родители, видно, долго выбирали, кого же сотворить - хотели мальчика, а в самый последний момент передумали.

Вера Ильинична меня сразу застеснялась. Мы пили слишком сладкий чай на кухне. И она, уже придя в себя, взахлеб рассказывала о своем швейном ателье, о какой-то бабушке Насте, которая бросает в банку с малиной еще и аспирин, чтобы долго варенье сохранилось. Но потом умолкла, лицо у нее покраснело. И я понял, что я здесь лишний. Вера Ильинична постелила мне в узеньком коридоре-прихожей на старом диване. "Хорошо, хоть он не пахнет детской мочой",- подумал я, когда улегся. И долго не мог уснуть. В голове - компот, все перепуталось: я чувствовал рядом, в нескольких метрах от себя, их жалкое счастье. Ведь она больше никому не нужна - страшилка эдакая. Да, да, кутаясь в тряпье, в какие-то старческие жакетки, я понял, что жизнь крутит нами, как хочет, и сколько бы мы ни пытались ее обдурить - все равно она разыщет, добьет или, наоборот, расцелует, осыплет золотом. А чаще оставит так, в скуке и пыли, в душном обмане.

Утром в трамвае еще холодно. Сиденья обрызганы водой. Мы стояли. Я держал ответ, какая она.

- Золотые глаза, медовый взгляд. А волосы, а волосы! Восточная царица, полное солнечное затмение!

- Врешь! - перебил меня с дрожью в голосе Белкин.- Врешь, подлец!

Он глядел в темное, словно закопченное, стекло. Пальцы у него вздрагивали.