Солнечные дни

«Сознание мигает», — подумал Загорелов, делая последнее мучительное усилие, чтоб восстановить в голове порядок. Но из этого усилия у него, однако, ничего не вышло на этот раз. Трезвое суждение порою одиноко появлялось в его сознании, но оно тонуло тотчас же в общем диком хаосе нелепых образов и острых ощущений, как тонет сбившийся с дороги путник в ревущей мгле свирепой метели. На минуту Загорелов как бы оцепенел перед этой тьмою, как кролик, испуганный ястребом. А потом его точно приподняло и понесло куда-то бурным течением.

На следующее утро повар Флегонт, тотчас же после чая, отправился в лес, чтоб вырезать себе удилища. По его предположениям, которые он любил высказывать всегда в самой категорической форме, ровно с 29-го августа в Студеной должен будет хорошо ловиться линь, почему он и решился заблаговременно приготовиться к этой ловле. Долго он ходил среди дигилястых кустов орешника; наконец он нашел и вырезал все, что ему требовалось. Положив удилища к себе на плечо, он отправился затем домой, спустившись в глубокий разрез между холмами, радостный и веселый. Но когда он проходил мимо стен старой теплицы, его лицо внезапно словно обеспокоилось. В этой теплице он ясно услышал какой-то странный говор или, вернее, звуки, напоминавшие собою человеческую речь. Флегонт прислушался. Сомнения не было, в теплице звучали два голоса, но, однако, Флегонт не решился признать их за человеческие голоса, хотя он прекрасно уже различал интонацию каждого. Один из этих голосов глухо и равнодушно ворчал, а другой как бы плаксиво жаловался на что-то. Флегонт весь шевельнулся в недоумении, размышляя, кому бы могли принадлежать такие странные голоса. Но долго он не находил надлежащего ответа. И вдруг он вспомнил. Лет двадцать тому назад, в одном приволжском городе он видел в заезжем зверинце, как ссорились две обезьяны; и теперь эти странные звуки внезапно живо напомнили ему ту картину.

— Господи Боже наш! — проговорил, он двигаясь к теплице с выражением самого крайнего удивления.

Рассчитывая снова увидеть давно невиданных и диковинных зверей, он осторожно отворил дверь теплицы и заглянул туда. И тотчас же в совершенном ужасе он отпрянул назад, уронив с плеча удилища.

— Господи Боже наш! — прошептал он снова, чувствуя спазму в горле.

Однако, как бы переселив себя, он снова через минуту заглянул туда же в дверь, вероятно, желая проверить, во что бы то ни стало, уж не приснилось ли ему все то, что он увидел там только что сейчас. Но глаза его не обманули.

В теплице друг против друга сидели Загорелов и Жмуркин. Загорелов сидел на полу, у печки, горько плакал, сморщив все лицо в какую-то ужасную маску, и говорил, обращаясь к Жмуркину:

— Не мучьте вы меня, Максим Сергеич! Избавьте вы меня от этого!

А Жмуркин, развалясь на стуле, тупо и равнодушно бормотал:

— Лазарь, погляди на закон природы! То есть, например, везде!

В этой же теплице на тахте, все завернутое в простынку, лежало как бы чье-то тело. С левого бока, выбиваясь из-под простынки, свешивался до самого полу подол юбки желто-розового цвета, а за тахтою, в изголовье, стояла ванна, набитая ноздреватым, полуистаявшим льдом.

Флегонт хлопнул дверью и побежал в усадьбу, изо всех своих сил работая локтями. Но на полдороге он вдруг остановился, расплакался и сказал:

— Что же такое?.. На тя, Господи, уповахом!