Солнце для мертвых [сборник]

Я знаю, желать этого — грех. Но вы избавите от мук старого, безнадежно больного человека, лечить которого давно уже отказались все больницы мира. Больницы? Да ее в «анатомку» и то не примут! По причине отсутствия обеих полушарий головного мозга. Ха-ха.

Я чувствую: щупальца не верят мне. Они сомневаются. Ведь они — это я. Они воспитаны в строгости, в почитании старших, в преклонении перед мамочкой. Хотя они тоже понимают, что она сумасшедшая и сводит с ума свою дочь.

Я чувствую, что их сомнения все возрастают — и вот они начинают отдаляться от меня, вращение бесчисленных колец замедляется, и наконец они исчезают в черном квадрате форточки — лишь сквозняком потянуло с улицы, сквозняком, пахнущим первым снегом.

Этой ночью они ушли без Жертвы. Я знаю — они вернутся, неважно когда, через месяц или через год, вернутся — и снова попросят Жертвы. И уж тогда-то я скормлю им то большое старое животное, что храпит и чмокает за стеной. Животное, породившее другое животное — меня. Старая милая бабушка, жирная сволочь. Уважаемый человек, сорок лет на одном предприятии, участник трудового фронта, мерзкая тварь, назвавшая меня блядью при нем, при человеке, которого я любила. Да, у нас с ним была любовь. А она назвала это блядством.

Я-то, как дура, надеялась, что он будет жить у нас. Мы с ним жили бы в моей комнате, моя милая мамочка — в своей. Он добрый, я знаю, он смог бы ухаживать за ней. Он выносил бы ее горшки и терпеливо сносил бы ее ворчание и вопли. Но он ушел.

Он ушел, как ушел когда-то мой отец. Сколько себя помню, каждый раз, когда он возвращался с работы, мамочка заводила свое бесконечное: «Пришел-наконец-то-явился-не-ждали-и-денег-опять-не-принес-ну-конечно-за-что-такому-платить-руки-растут-не-оттуда-вон-на-кухне-третий-день-вод-из-крана-бежит-и-пускай-бежит-некому-поправить-мужика-то-нет-а-э-тот-разве-мужик-тьфу-одно-название!»

Отец ругался. По кухне начинала летать посуда и слышалось то мамочкино «бу-бу-бу», то отцовское: «Да заткнись же ты наконец!». И все заканчивалось дракой и слезами.

Я не помню, когда отец стал для меня Плохим. Мамочка много сил положила, чтобы внушить мне это. И внушила. Сейчас-то я все понимаю, а тогда…

По ночам они долго возились и шушукались, если успевали помириться до сна, а я плакала в своей комнате, плакала в подушку и молилась. Я молилась своему талисману — керамической ящерице с отбитым хвостом. Ящерица была покрашена зеленым и покрыта лаком, а глаза у нее казались живыми. Я нашла ее во дворе, в песочнице, принесла домой, отмыла и спрятала в коробочку из-под пластилина. Я просила ящерку помочь мне. Но как именно помочь? Я не знала тогда. Ящерка тоже не знала. К тому же, у нее не было хвоста, а в хвосте-то, наверное, и была ее волшебная сила. Я очень жалела ее, плакала о красивом, зеленом, изгибающемся хвосте. Я очень хотела, чтобы у нее вырос новый хвост — я знала, что это бывает, — волшебный замечательный хвост, одно движение которого смогло бы изменить мою жизнь. Утром я просовывала руку в коробочку в надежде нащупать у ящерки новый хвост. Но хвост, конечно, так и не вырос. Он рос не в коробочке — в моем воображении, и не один — много хвостов. Наверное, ящерка ждала, когда я додумаюсь до этого.

Домашняя аптечка у нас была набита успокоительными и снотворными. Потихоньку от родителей я доставала таблетки и постепенно разобралась, что от розовой, например, станешь, как деревянная кукла, а от желтой захочется спать, а от белой все окружающее превратится в кино, которое можно смотреть издалека, с безопасного расстояния.

Я глотала эти таблетки. Постепенно привыкла к ним и страдала, если не находила в аптечке нужных. После некоторых таблеток снились страшные сны. Когда не было хороших таблеток, приходилось пить эти, и однажды, в одном из кошмаров, я увидела их — длинные блестящие хвосты, прекрасные. Всесильные. Сначала я испугалась их, но они приходили снова и снова, и я привыкла к ним. Я поняла: это — подарок ящерицы, подарок, который изменит мою жизнь.

Иногда, когда мне было особенно одиноко, я думала: выпью все таблетки сразу и больше не надо будет плакать, не будет ни кошмарных снов, ни кошмарной яви. Но сразу же спохватывалась: а как же мамочка? Она же поседеет и умрет от горя. Она будет Переживать. Больше всего на свете я боялась, что она будет Переживать. И когда я заставляла ее Переживать, мне становилось невыносимо стыдно. «Зачем ты пошла одна через дорогу? Разве ты не знала, что я буду Переживать?»

Ох, какая же я плохая, думала я. Плохая, плохая. Нет, большими буквами, вот так: «ПЛОХАЯ». Ведь я заставила мамочку ПЕРЕЖИВАТЬ.

(Она все пережила. Все умерли — ее родители, ее муж, ее друзья и подруги, ее братья и сестры, — она пережила. Она и меня переживет. Да, переживет, ПЕРЕЖИВАЯ).

Потом отец стал выпивать. И мамочка сказала ему: «Вон из моего дома!». Отец стал Плохим. И я думала: вон плохое из нашего с мамочкой хорошего дома! Вон!

Отец говорил, что идти ему некуда, на что получал твердый мамочкин ответ: «Иди к своим шлюхам!»

Шлюхи — они Плохие.