Солнце на полдень

Я отчаянно замотал головой: дескать, не обижают детдомовцы своих. Всхлипывая и давясь слезами, кивками и покачиваниями головы я отвечал на наводящие вопросы и кое-как поведал рабочему о своей беде. После этого лишь осмелился я поднять на него глаза и рассмотреть повнимательнее.

Невидный из себя дядечка с седоватой щетиной на впалых щеках и весь какой-то ржавый, под стать железу и жести, которыми был набит цех. Ботинки, тоже ржавые от жестяной пыли, зашнурованы были крепкими кожаными сшивальниками — эдакими надежными параллельными стежками. Я смотрел на эти напоминавшие ступеньки лестницы стежки, и по ним, казалось, понемногу выбиралась из бездны душа моя. Странно, в рабочем не было ничего плакатного, от настоящего героического рабочего, но сиротливое чувство мое тут же доверилось ему. Я медленно выходил из оцепенения, точно выволакивался из того гроба, в котором так неуютно себя воображал.

— Ну, вот что, — история, конечно, обидная. Но убиваться так не следует… Небось книги про героев читаете, в кино красным «ура» кричите. А сами — чуть что — «сдаюсь!» И не стыдно ли?.. Вытри слезы, пока дружки не видели. Засмеют!.. Иди на свое место и продолжай работу. Теперь ты уже знаешь, как надо делать?

Я кивнул головой и, набравшись духу, сообщил моему защитнику о самом главном: что мастер прогнал меня и не велел на глаза больше показываться; что убыток — огромный; что, наконец, всех грозился прогнать лысый мастер!

— Ну, это, положим, у него кишка тонка. Пойди и скажи ему, что я, Ткаченко Иван Митрофанович, велел поставить тебя на место. Пусть только не выполнит! Сразу тогда ко мне, в конец пролета. Иди! И скажи, так, мол, и так. Молча греха не добудешь! Ну, извинись, конечно. От кого чают, того и величают… А если обидит — ко мне! — И мой защитник ловким щелчком метнул недокуренную козью ножку во вкопанную в землю бочку. Вода в бочке замерзла и матово темнела кругом льда. Вмерзшие окурки силились изобразить собой подобие узора, но не хватало симметрии, чтоб вывести их из унылой неразберихи. Я не знал, что и как следует сказать это «так и так», но заинтересованно воззрился на своего защитника. Как уверенно это он: «Скажи, что я велел!» Все же — не рождал он образ власти, — а где же кабинет с портретами вождей, вздрагивающие подчиненные, стать, осанка — форма?

— А ты, дяденька, начальник?.. Над мастером то есть? — все же для верности спросил я. — Или по общественной линии?

— Нет, не начальство я… Хозяин я! Рабочий, значит — хозяин! К тому же я тут еще на старого хозяина, до революции, горбатил… А ты мне — «мастер!» И на заводе Петровского работал. На Первом номере — по-старому. Вон, глянь-ка, третий с краю патрет! Сходства не находишь? А ну-ка разуй глаза. Женка моя, до чего привереда, и то признала. Хороший художник! Парнишка из наших, в изобразительной студии учится!.. — поправил мой защитник перекрученный, замусоленный и потрепанный шарф под телогрейкой. Он встал, но и ростом он был далек от богатыря…

Я посмотрел на «патрет» — третий с краю — и тут же нашел полное сходство его с оригиналом. Если не считать галстука, белой рубашки и тщательно вырисованных лацканов двубортного, праздничного, видно, пиджака. Из лужицы сурика, со дна, проглядывали живые черты.

…С мастером объясниться мне, однако, не пришлось. Иван Митрофанович, сказав мне «пошли!», — снова возложил мне руку на плечо и повел в цех. Он самолично осмотрел бракованные кружки и, почесав висок, усмехнулся: «Да, работа, красная горка — день поминания всех родных… Все ясно: скоро ношено, слепо рожено…»

— Ну вот что! К кастрюлям днища твои — не сгодятся. Сгодятся на банки с краской. Тащи-ка свои изделия ко мне, к моей печке. Запаяем!.. Кстати, паять умеешь? Нет? Научим! Будем в два паяльника работать. Через час управимся — и брака как не бывало. Только все это придется после работы сделать. Свои проценты — кровь из носа — дать я должон? А то какой же я ударник? Верно? И патрет, обратно же, срамить нельзя. Вот так-то! Иди работай! А я пойду с мастером поговорю. Чтоб не шумнул с перепугу кому не надо… Начальство — оно чуть что: сразу — докладать. За место боится — вот оно как бы размазывает вину на всех… Тактика!.. Вдвоем повкалываем — две головешки лучше горят!

И я побежал к своему станку, чтобы тут же взяться за перебазировку днищ, которые вместо кастрюль, благодаря мне, теперь понижались в ранге до четырехкилограммовых банок с краской…

Вальяжная блондинка подошла ко мне, повертела в наманикюренных пальчиках один из кружков, вяло открыла пучегубый накрашенный рот:

— Он — что, кричал на тебя?.. Он должен был тебе сказать, как закручивать заготовки, чтоб дыры не было. На то он и мастер! Ты пожалуйся Дзабо Арустамовичу…

Ну ясно — свои у них счеты. Ни при чем мы — и я, и кружки мои. Не буду я создавать ни большой стихии, ни мелкой склоки!

— Мы после работы с Иваном Митрофановичем все дырки запаяем… Если хотите нам помочь — что ж, третий паяльник найдется!