Солнце на полдень

— Ведь она пропадет! Такая — обязательно пропадет! — с придыханием говорит тетя Клава и как бы укоряя в чем-то Лемана. — Собственная прямизна ее — ее и сломает! Нет в ней ни гибкости, ни понимания житейских сложностей… Нет, не выживет!..

— Вам, вижу, жаль ее, — глянул Леман на вытиравшую слезы тетю Клаву. — Христианское прощение? Ведь жалеете ее?..

— А то нет! Дуреха, а жалко… Разве ей разобраться в этой… достоевщине, в такой путанице страстей и порочности… Ей ведь — что нужно? Дважды два четыре. Этот — товарищ, тот — классовый враг. И то по чужой указке! Но сирота сироте поневоле друг. Без друзей, одна. Отгородилась, как бобер на лесной речке.

— Да, тут в атаку не пойдешь… — говорит Леман, морщась как от зубной боли. Он смотрит с неудовольствием на то, как и впрямь долго моются положительные от природы маленькие женщины. Солнце, яркое, но еще не жаркое, уже вовсю расплескалось по горизонту, высвечивая низкие, синие и пятнистые тучи.

— Меня муж успокаивает в письмах. Штемпеля со всех уголков Украины. Никогда не писал мне таких ласковых и спокойных писем! За одно лишь переживает: как бы не упразднили его учебник! Труд его жизни. Чувствует себя окрепшим от свежего воздуха и от ходьбы. У него, мол, был «детренироваиный организм». Он увлекся новым фольклором. Даже не знаю, на какие шиши живет! Пишет о внутренней свободе, о силе духа. Даже запомнила, хотя и не его это: «Дух животворный, плоть не пользует нимало». Очень интересные раздумья, неожиданные мысли, видно, лишь в дороге такие мысли навещают человека. Странник!

Леман молчал. Он теперь все больше молчал, временами бывал рассеянным. Зато тетю Клаву слушал внимательней обычного. Словно почувствовал, есть в этой женщине что-то такое, чего ему не далось. Воспитание? Или больше книг прочитала? Но тетя Клава сама при этом предположении покачала головой; есть, мол, и начитанные, и образованные, которые жизнь не понимают.

— Тогда в чем же суть? — спрашивает Леман.

— Не знаю, — искренне отвечает тетя Клава. — Может, в умении страдать…

Леман медленно и как бы брезгливо морщит рот: сомневается он в этой поповщине!.. И все же, когда тетя Клава помянула о Достоевском, стала расхваливать на все лады книгу «Записки из мертвого дома», — попросил принести, дать ему почитать: «Не забудьте. Толстому, значит, нравилась?»

Слава богу, не отнесли мы эту книгу на Забалку, к тому ханырику, который целыми списками скупал у Шуры контриков! Видно, голова работает у Шуры! Какая ни понадобится книга — она на месте. Знал что продавать, выходит. Вот и Достоевский остался в тети Клавином каталоге. И еще почему-то я рад, что Достоевский, которого я сам, конечно, не читал — показался скучным — но зато, помню, отец читал и много рассуждал об этом с нашим батюшкой Герасимом, — теперь понадобился самому Леману!.. Мною на миг овладело чувство странной и горделивой удовлетворенности, подобно, может, самому предощущению миропорядка, которого жаждала душа, томясь от непостижимой путаницы жизни, полной сложностей и козней. Вдруг почему-то поверилось мне, что все плохое быстро минет — да и как иначе может быть, если вокруг столько добрых людей, их добрых самопожертвованных дел! Как это Леман сказал — «болезнь». От нее гибнут слабые. А жизнь наша — не слабая, она очень сильная и справедливая. И душа у нее живая, сильная, одолевающая. Такая, общая, у нее душа — от Лемана, тети Клавы, Шуры, Балешенко, Панько… Я ее чувствую, душу нашей жизни, — и я ее очень люблю…

Леман, видно, опять вспомнил про книгу:

— Значит, это вроде библии?.. Так я понял? Для побывавших и собирающихся?

Тетя Клава укоризненно и настороженно глянула на Лемана. Дескать, не нравятся ей такие шутки.

— Ладно! Жили прежде, поживем в надежде! А то еще Панько так говорит: у бога всего много!

Тетя Клава пристально изучает лицо своего непосредственного начальства. Но в глазах ее выражение — точно перед нею трудный, но любимый питомец.

Леман уходит к Панько, колдующему над мотком веревок. Сторож ворчит — на убыль веревок. Не возвращается полностью веревка, которой он тщательно увязывает ящики в кузове полуторки! Тетя Клава смотрит вслед уходящему Леману. Я смотрю на тетю Клаву. И по лицу ее мне нетрудно понять, как дорог ей этот человек, как она тревожится за него.

А Леман вдруг оборачивается. И снова они встречаются глазами: Леман хмурится:

— Ну ладно, ладно вам. Чего загадывать… Не будем прежде беды горевать… А книгу обязательно принесите!

Уж я в воскресенье, когда будем в городе, напомню тете Клаве, если забудет про книгу! А лучше я ее сам разыщу на полке и положу ей поближе — чтоб у нее на глазах была… «Внутренняя свобода»… И опять все то же высокое и заманчивое для меня слово; «Интеллигент!» Тети Клавин муж — профессор, он — интеллигент. А сама тетя Клава? А Леман? А Панько? Ох, надо мне во всем этом разобраться…