Солнце над Бабатагом

— Василий Прокопыч, я вам говорю! — весь побагровев, крикнул лекпом, ударяя кулаком по столу. — Что это вы безобразничаете? Совести у вас нет! Почти весь запас выпили! А я к Новому году берег! — Он взял бутылку, убрал ее в шкафик, и тут на голову Климова посыпался целый град нравоучений. Кузьмич пообещал ему белую горячку, разрыв сердца и паралич.

Высказав все это, лекпом несколько успокоился, но Климов сам подлил масла в огонь. Он расправил усы и сказал, что такой замечательной штуки в жизни не пил.

— Анахорет! — выругался Кузьмич, использовав подслушанное где-то слово и не понимая смысла его.

При этом слове весь хмель вылетел из головы трубача.

— Как?! Чего?! Как вы сказали?! — зловещим шепотом спросил старик, поднимаясь из-за стола.

— Анахорет вы… собачий! Вот вы кто! — крикнул лекпом, быстро оглянувшись на дверь.

— Анахорет? Собачий? Да я вас за такие ваши слова в лепешку расшибу!

В просвете дверей появился Ладыгин.

— Что тут за шум? — опросил он, оглядывая обоих приятелей.

— Да как же, товарищ командир! — сказал Климов с обидой. Он показал на лекпома. — Такие слова выражает. Анахорет, говорит, извиняюсь, собачий!

— Вы что, пьяны?

— Никак нет. Ни в одном глазе.

— Так что же у вас тут произошло, товарищ лекпом? — снова обратился Иван Ильич к Кузьмичу.

— Да вроде ничего особенного, товарищ командир. Так, поспорили малость.

— Нехорошо. Старые люди, а на весь кишлак крик подняли. Смотрите, чтоб больше не слышал.

— Слушаемся, товарищ командир, — сказал Климов покорно. — Он был поражен великодушием друга, и его терзали угрызения совести.

— Чье это ружье? — спросил Ладыгин.

— Товарища военкома Седова, — ответил Кузьмич. — Выпросил у него уток пострелять.

— Вы что, один собираетесь?

— Нет.

— Ну добре. Только, как пойдете, дежурного предупредите, чтобы не получилось напрасной тревоги… Ну, смотрите, друзья, больше не шуметь и не ссориться.

Ладыгин вышел из комнаты.

— Федор Кузьмич, а комбриг-то наш поправляется, — начал Климов, пытаясь завязать разговор.

— Мне это известно, — сказал хмуро Кузьмич. Он стал молча перебирать свои склянки и банки.

«Свинья, как есть свинья, — думал Климов, испытывая жгучее чувство раскаяния. — И как это меня угораздило, старого черта? Такой душевности человек, а я жаловался на него командиру».

— Федор Кузьмич, — заговорил он, теребя усы. — Федор Кузьмич, вы сердитесь? Простите, голубчик. Я, как получку получу, отдам вам за эту бутылочку.

— Да не надо мне ваших денег, Василий Прокопыч! Дело не в деньгах, а в совести человека. Факт. Нельзя своевольничать… А если вы думаете, мне для вас спирта жалко, так это, факт, неверно. Мне не спирта жалко, а за сердце ваше опасаюсь. Оно у вас, как овечий хвост, дрожит, перебои дает. Вам пить много нельзя, ведь вы… — Лекпом оборвал на полуслове и повернулся к окну.

Снаружи послышался приближающийся неистовый лай. Потом в окно влетел взъерошенный рыжий клубок и с размаху шлепнулся на глиняный пол. Собаки, заливаясь лаем, прыгали под окном.

— Федор Кузьмич, глядите, кот ваш подох, — сказал Климов. Он показал на лежавшего без движения рыжего кота.

— Зачем подох? Он не подох, — заметил Кузьмич, поднимая кота и приникая ухом к его пушистому брюху. — Обморок у него. Собаки напугали.

— Обморок? Да разве у котов может быть обморок?

— Факт. Сколько хотите. Сейчас ему валерьяночки дам, и все будет в порядке.

Кузьмич накапал в рюмку валерьяновых капель, добавил воды и влил коту в рот.

— А кто же это моих собак выпустил? — спросил он, выпрямляясь и подозрительно косясь на товарища.

— Я выпустил, Федор Кузьмич, — сознался Климов, не глядя на него. — Жалко ведь. Они у вас, как каторжные, в потемках сидят.

— Иначе нельзя. Дисциплина. Я же их дрессирую. У меня все по часам, — сказал лекпом с важным видом.

Он вышел, загнал собак на место и, возвратившись, предложил Климову пойти вместе с ним на охоту.

На это трубач ответил, что был бы очень рад поохотиться, но ему надо идти строить театр.

— Вы же сами знаете, Федор Кузьмич, — говорил он, — мы работаем с раннего утра до жары, а как жар спадет, снова трудимся до вечера. Как же я пойду с вами? Я военкому, товарищу Бочкареву, слово дал окончить работу к пятнадцатому сентября. Всего две недели осталось.

Тогда лекпом пригласил трубача зайти вечером поужинать, потому что он старый охотник и, конечно, собьет пару уток или гусей.

Хотя Климов имел основания сомневаться в том, что Кузьмич когда-либо охотился прежде, однако он не без удовольствия принял приглашение и, ласково взглянув на шкафик, удалился…

Кузьмич взял с собой на охоту чайханщика Гайбуллу. Он договорился с ним заранее. Гайбулла попросил Кузьмича показать ему ружье, которое почему-то называл берданкой. Осматривая ружье, он причмокивал языком и приговаривал:

— Ай-яй-яй! Якши бирдянка! Коп якши! Много ли давал?

Стоимость ружья ввергла старика в величайшее изумление.

— Сту двасать пьять рубля! Ай-яй-яй! А сажень трисать бьет?

— Дальше. Куда там тридцать! — сказал Кузьмич уверенно, хотя сам не знал, на какое расстояние оно бьет, потому что первый раз в жизни выходил на охоту.