Солнце сияло

Но, видимо, то, что он участвовал в наборе группы, повернуло в голове у Вадика некий винт, который заведовал у него самомнением, и Вадик стал считать себя кем-то большим, чем просто бас-гитарист, он стал мнить себя кем-то вроде отца-основателя. У него появилась манера на всех покрикивать, он мог во время репетиции прервать игру и заорать на клавишника: «Ты как ритм держишь?! Ты что его таскаешь туда-сюда? Тебе джины яйца жмут?!»

Долли-Наташу он обходил своим вниманием отца-основателя до одного августовского дня накануне осени.

В тот день, показалось, лето закончилось. Пришел совершенно осенний холод, обложенное облаками небо высеяло и развесило в воздухе паутинную сетку мороси. К осени сознание не было готово ни у кого, все, выходя из дома, оделись еще по-летнему и, пока добрались до студии, продрогли до костей. Чтобы согреться, пришлось употребить испытанный способ в пятьдесят грамм, однако где пятьдесят, там и больше, и Вадик, возможно, довольно изрядно превысил норму. Репетиции давно было пора начаться, но Долли-Наташа запаздывала. Ее ждали — а она все не появлялась. Это был как раз тот случай, когда Ловец не мог доставить ее на своей «Вольво», понятно, что, выйдя из дома, она должна была поймать машину, но у нее там, на Большой Дорогомиловской, что, возникла автомобильная аномалия, ни одной тачки в окрестности?

Наконец Долли-Наташа появилась. Возникла около стойки ресепшена и, отводя с лица набухшую влагой прядь волос, как и обычно, произнесла в пространство перед собой:

— Ой, мальчики, спуститесь кто-нибудь, заплатите за машину. А то у меня совсем мелких денег нет.

Группа, один за другим, снедаемая нетерпением, потянулась в студию. Защелкали тумблеры, электроника включилась, все взялись за инструменты, стали опробовать их… И так, в новом ожидании, прошли десять минут, пятнадцать, — Долли-Наташа объявилась в студии, когда минутная стрелка проползла по циферблату полные полкруга.

Объявилась, весело пропорхнула к своему месту у микрофонов на высоких стойках, водрузила на голову наушники и, когда я дал отмашку, заблажила таким пустым голосом — ну, невозможно.

— Ты что это? — остановил я ее.

— Ой, я сегодня не в форме, да, — хихикнув, согласилась она.

Мы поговорили с ней, мне показалось, я ее разогрел, но только она взяла первую ноту, стало ясно, что она так же пуста, как до того.

Я вынужден был снова остановить ее. И снова она похихикивала, и соглашалась со мной, и обещала, что сейчас даст — нас всех проймет до кишок.

По третьему разу я решил ее не останавливать. Хотя мне хотелось, чтобы то, что мы сейчас репетировали, прозвучало достойно: я наконец справился со своими инстинктами и вытащил на белый свет то, что прежде держал в загашнике.

Я молчал, не прерывал Долли-Наташу, и вот тут заменой мне прозвучал голос Вадика:

— Ты, твою мать, кого здесь разводишь?! — заорал он, с такой силой хлопнув ладонью по струнам, что динамики отозвались густым испуганным рявком. — Тебе Санька хит отдал, ты понимаешь? Ты на него, как Матросов на амбразуру, должна лечь! Ты что, думаешь, пастью поют? Вот этим, — он выпятил вперед бедра, похлопал себя по ширинке на джинсах, — вот чем поют! Есть у тебя там шмонька? Давай докажи!

Я опасался, Долли-Наташа ударится сейчас в слезы, выскочит из студии, полетит жаловаться Ловцу, но она, неожиданно для меня, стояла, смотрела на Вадика с совершенно спокойным видом, и в глазах ее было презрительное высокомерие.

— Шмонька у меня есть, — сказала она, — да только не про твою честь.

— Не вижу, что есть! — рявкнул Вадик. — Будешь только пастью петь, никакой звездой никогда не станешь!

Козьи глаза Долли-Наташи, казавшиеся Ловцу оленьими глазами Одри Хепберн, испустили в Вадика сноп всесжигающего лазерного огня.

— Я-то буду звездой, не сомневайся. А вот где ты будешь… в какой заднице, — добавила она смачно, — большой вопрос.

И ничего, так этой их перепалкой все и закончилось, похоже, она не пожаловалась Ловцу, не потребовала от него принять к Вадику мер — во всяком случае, никаких претензий ему Ловец не предъявил, — но именно тогда, в тот холодный ветреный сырой день, словно занесенный в лето из еще далеко отстоявшей от него поздней осени, меня овеяло ветерком грядущей беды. Как если бы я прозрел трещину в фундаменте возводимого здания. Такую ничтожно малую — никому не покажешь: не увидят. А увидят — не придадут ей значения. Но для меня в ту трещину просквозила бездна.

— Замечательно, — приговаривал время от времени Ловец, — замечательно. Вот этот кусок с аэросанями — ну просто блеск! Так выразительно получилось. И эти сосны, как они качаются под ветром… А Наташу как вы сняли! Очарование, прелесть. Замечательный клип должен получиться. Лучше первого, мне кажется.

— Посмотрим, — со сдержанной скромностью отвечал я. — Цыплят по осени считают.

— Ну-у, — тянул Ловец, не отрывая глаз от экрана, — к осени мы должны уже не цыплят считать, а яйца в корзину собирать.