Солнце сияло

— Садитесь, — по прошествии, пожалуй, целой минуты шевельнул Терентьев бровями, указывая мне на стул около стола для совещаний.

Я ощутил в себе веселую легкость пузырька углекислого газа, вскипающего в откупоренном шампанском. Так у меня всегда бывало в виду грозящей опасности.

— Сажусь! — вместо положенного «Благодарю» с бравостью сказал я, выдергивая забитый под столешницу стул и, скрежеща ножками, устраиваясь на нем.

Лицо Терентьева исполнилось живого чувства. Я с удовольствием видел, что производимый мной скрежет доставляет ему страдание. Наконец я затих, и он, по второму разу выдержав долгую паузу, спросил:

— Как вы у нас вообще оказались?

— Как? — переспросил я. — Ну как… Пришел, снял сюжет. Про пчеловода. Потом другой. Потом третий.

— Как это «пришли»?! — Терентьев повысил голос. — К кому? Кто вас привел?

— Никто меня не приводил, — сказал я. — Сам пришел.

— Кто вас в программу привел! — Терентьев выделил голосом «в программу». — Кто вам камеру доверил? Кто вас в эфир выдал?

Делать было нечего, приходилось раскалываться.

— Первый — Конёв, — ответил я, постаравшись все же формой ответа поставить Конёва в ряд с другими.

В пыльных глазах Терентьева словно бы провели влажной тряпкой — они заблестели.

— А что вы закончили? Или еще учитесь?

— Я после армии. Демобилизовался недавно, — сказал я.

— При чем здесь армия? — в голосе Терентьева прозвучало возмущение. Армия — это не диплом.

Мне не оставалось ничего другого, как сделать вид, будто я не понял его:

— Долг родине — святое дело.

— Армия — это не диплом! — повторил Терентьев.

Я решил если не перехватить у него инициативу — чего я, конечно, не мог никак, — то хотя бы не позволить ему влечь себя по пути, который он наметил, послушной овцой.

— Скажите честно, Андрей Владленович, вас не устраивает моя работа?

Ход был верный, — Терентьев как споткнулся. Впрочем, онемел он лишь на мгновение. Пирамида Хеопса на плечах придавала ему устойчивость. Самонадеянность моя тут же была наказана: Терентьев бросил карандаш, который держал в руках, на стол перед собой и закричал:

— Хватит! Умник выискался! Чем вы у нас тут вообще занимаетесь?

Это он сделал напрасно: я не терплю, когда на меня кричат. Лет после пятнадцати я не позволял этого даже отцу, авторитет которого и сейчас для меня необычайно высок.

— Пашу! — сказал я с вызовом. — Как папа Карло. Без зарплаты. За гонорары.

— Вас кто-нибудь просил об этом? — взвился Терентьев. — Можете не пахать!

Тут он был абсолютно прав. Никто меня не просил. Я этого хотел сам. Но все же я не мог спустить ему горлодранства.

— А вы, когда пришли в Останкино, вас кто-нибудь об этом просил? проговорил я. — Нас в этот мир вызывают — никого не спрашивают. Что тут о телевидении говорить!

Вот теперь я ему поставил подножку. Он смотрел на меня, и я видел: он ничего не понимает. Он на меня орал, а я ему ответно хамил; но он, держа пирамиду Хеопса на плечах, он-то полагал, что имеет право орать на меня, однако чтобы смел ему хамить я?

Терентьев решил пойти в обход. Он поднял карандаш со стола и ткнул им в меня:

— Джинса у тебя идет!

Это был удар под дых. Чего-чего, а подобного я не ожидал. И потому произнес довольно растерянно и, наверно, с совершенно предательским видом:

— Какая джинса?

И он, по этому моему предательскому виду, тоже все понял.

— Такая джинса! — голос его радостно возвысился. — Думаешь, не видно?

— Не знаю, — сказал я. — Если это и джинса, то не моя. Я снимаю, и все.

— А чья? — потянулся он ко мне. Глаза ему так и промыло. — Чья? Конёв тебя привел?

— С Конёвым мы земляки, — постарался я не ответить прямо.

— Понятно! — Терентьев снова бросил карандаш на стол. Но теперь это был не порыв страсти, а знак удовлетворения. Помолчал и спросил: — Деньги тебе Конёв давал?

Смысл его вопроса был абсолютно прозрачен. Он хотел моего свидетельства против Конёва. Идиоту было б понятно, как ответить. Элементарная логика подсказывала сказать «нет». Но я бы чувствовал себя мерзким уродцем, если б унизил себя такой жалкой и мелкой ложью. В конце концов он не спрашивал, за что мне Конёв давал деньги. А я не уточнял у Конёва, что за деньги он мне дает.

— Давал, — сказал я.

Казалось, Терентьев не поверил своим ушам. Он не ожидал такого ответа. Я не ожидал его вопроса о джинсе, а он не ожидал моего ответа о деньгах. Пирамида Хеопса на плечах у Терентьева покачивалась. Глаза у него блестели, словно отдраенные какой-нибудь жидкостью для мытья стекол. Это был совсем живой человек, еще немного — и пирамида рухнет, а он из Мафусаиловых лет вернется в свой возраст.

— И сколько же он тебе дал? — двинулся Терентьев дальше.

— Сто долларов, — сказал я.

— Сколько-сколько? — вырвалось у него.

— Сто долларов, — повторил я.

Терентьев смотрел на меня, молчал, и я видел: он мне не верит.

— Что же всего сто? — спросил он затем.

— Не знаю, — пожал я плечами. Я понял его. И понял причину его неверия. Должно быть, мне полагалось много больше.

— Или это он тебе в долг дал? — Интонация Терентьева была исполнена серной дымящейся подозрительности. — О каких ты долларах говоришь? Ты в долг у него брал?