Солнце сияло

– Надо же как-то затеять разговор, – сказал я в ответ на ее самоуверенное, но ошибочное замечание о месте нашей предыдущей встречи.

– Не оригинально, – парировала она.

– Зато наверняка. Люблю, чтобы наверняка.

– Как это пресно.

– Тем не менее. Люблю, – подтвердил я.

Что напрочь не соответствовало истине. Уж чего-чего, а вот этого – любви к «наверняка» – за мной никогда не водилось. Вернее было бы сказать, что наоборот.

– Наверняка – удел посредственностей, – сказала Ира.

В голосе ее, однако, в полном противоречии с произнесенными словами прозвучало несомненное поощрение моим донжуанским притязаниям. Я понял, что шанс у меня есть.

– Или гениев, – сказал я. – У нас, знаете, недостает времени размениваться на ошибки.

– Вы себя считаете гением? – вновь слегка прыснув, спросила Ира.

– Ни в коем случае, – заверил я. – Мнение друзей, знакомых и прочих окружающих. Мне остается только принять его.

Тут я тоже согрешил против истины. Если я и не считал себя гением, то уж кем-то сродни ему – это точно.

Так мы стояли, мололи языками – и вдруг оказались уже перед буфетчицей.

Этот наш разговор происходил в то время, когда я стал позволять себе к стакану кофейной бурды пирожок-другой. Поэтому, очутившись перед буфетчицей, я решил завершить клееж фигурой высшего пилотажа.

– Что мадемуазель собирается вкушать? – с небрежностью человека, чьи карманы трещат от банкнот, спросил я, обращаясь к Ире. При этом почти не сомневаясь, что она откажется.

Но она согласилась! В глазах ее даже промелькнуло то выражение, которое нельзя определить иначе, кроме как «чувство глубокого удовлетворения». Похоже, если бы я не предложил заплатить за нее, она была бы обескуражена и оскорблена.

Она взяла полный обед: салат, лангет и даже пирожное к чаю, – так что я опустошил свой кошелек на неделю вперед.

Мой спутник, с которым мы собирались обсудить за кофе кое-какие проблемы (вернее, это собирался я, а он не имел и понятия, что собирается что-то обсуждать), молча, не произнеся ни слова, присутствовал рядом с нами – и пока мы стояли у стойки, и пока сидели за столом, и шли затем к лифтам, чтобы, сев, выйти наружу уже каждый на своем этаже. Он разомкнул рот, только когда мы остались с ним вдвоем.

– Имеешь представление, кого клеил?

Это был тот самый оператор, с которым я выезжал на свою первую съемку. Подобно мне, его звали простым и обыденным именем: Николай. Мы с ним не то чтобы подружились, а сошлись. Я полюбил работать с ним, старался всякий раз заполучить к себе в бригаду, и он натаскивал меня в операторском деле. Я с ним об этом и намеревался потолковать: об операторских фишках, о постановке кадра, о движении камеры (когда я стану снимать клипы, как мне пригодятся его уроки!).

– А что, кого я клеил? – удивился я заданному Николаем вопросу.

– А то ты не знал?

– Иди ты! – отмахнулся я. И спросил снова: – Так кого?

Он назвал фамилию, от которой по мне прошел электрический ток. Отец ее занимал на соседнем канале пост – не Эверест, но крыша мира Памир – это точно. Я невольно присвистнул:

– Этого только не хватало!

На лице Николая играло его обычное снисходительное выражение обладания тайным знанием.

– Дорого тебе обойдется поволочиться. Пошурует у тебя по карманам – все высвистит. Гляди! Ты, правда, человек денежный…

– Я?! – Это у меня вырвалось уже не с удивлением, а чистой воды изумлением. Интересную я имел репутацию.

– А разве нет? – проговорил Николай. – Неужели Конёв тебе не откалывает?

Меня словно подсекло, я остановился. Мы шли от площадки лифтов коридором как раз к комнате Конёва – той, где разговаривали с ним в первый раз и где он предоставил пристанище и мне. Как бы некое понимание шевельнулось внутри меня от слов Николая. Как бы я что-то знал втайне от самого себя о Конёве, догадывался – и не мог догадаться до конца.

– За что он мне откалывает? – спросил я.

– За джинсу, за что что, – сказал Николай.

– Какую джинсу?

– Какую. Обыкновенную. Не валяй дурака-то. Будто не знаешь, что это такое.

Действительно. Я знал. Он договаривал – я уже знал. Вернее, я понял. Тот сюжет с пчеловодом – он, например, был откровенной джинсой. Иначе говоря, оплаченным. И вот еще тот сюжет, мгновенно высчитал я. И вот тот, и тот. Да почти все, которые я снимал по его наводке!

– Почему он мне должен откалывать? – произнес я, отчетливо видя ответ, который должен сейчас воспоследовать.

Он и прозвучал:

– Так ты что же, за просто так, что ли, на него горбишься? О, каким стыдом обуяло меня! О, как была уязвлена моя гордость! Мало того, что я снимал для Конёва джинсу – и все вокруг это видели, – так я еще и был лох лохом!

– За просто так, – сказал я, трогаясь с места.

– Вот так, да? – протянул Николай, ступая за мной. Я чувствовал, он мне поверил. – Ну, ты зеленый совсем. Не учила вас, что ли, армия жизни?

– Армия учит родину любить, – сказал я, чтобы перевести стрелку и прекратить этот разговор.

– Ну, я пойду, пожалуй, – сказал мне Николай, когда мы достигли комнаты Конёва. Которая была и моим пристанищем.