Солнце сияло

Машина мчалась в сторону окружной дороги, перемахнула через мост над Яузой, пронеслась по конечному отрезку проспекта между бетонными заборами с обеих сторон, взлетела на мост над железной дорогой и, промахнув его, полетела по Ярославскому шоссе. Строй домов на правой стороне дороги оборвался. Впереди простиралось заснеженное голое поле. На дальнем его конце снова виднелись дома, а сбоку оно было ограничено черной щетиной глухого леса, будто обрезанного по линейке. К лесу, отворачивая от шоссе под прямым углом, в прерывистой темной строчке деревьев то по одной обочине, то по другой, уходила дорога. Ленчик, сидевший за рулем, в камуфляже, как и остальные казаки, врезал по тормозам, так что теперь всех бросило вперед, и под дикий вопль тормозных колодок свернул на дорогу.

– Ну ты, хрена ль, поосторожней, мы тебе не фанера над Парижем! – воскликнул Колян со мной рядом.

Шевельнувшаяся щека Ленчика засвидетельствовала, что он ухмыльнулся.

– Будут тебе сейчас полеты над Парижем. Посмотрим, кто фанера, кто нет.

– Хрена им, чтоб мы фанерой! – ответил за Коляна сидевший посередине Леха. – Знаю я этих хачиков. У них все на понтах, им, главное, понты гнать не позволить. Как начнут – тут же им пушкой в зубы. Они ссут от пушки, знаю я хачиков!

– Никаких пушек, пацаны! – в голосе вновь обратившегося к нам лицом Стаса я услышал испуганную искательность. – Вы что! Договаривались же. Обычный базар: они Феде свои претензии – он их снимает. Нам себя показать, и все. Они видят, что мы в порядке, и отваливают. Делить же, пацаны, ничего не надо!

– Не надо, не надо, а пушка пусть лучше на своем месте торчит. – Леха, извернувшись, вытащил руку из-под Коляна и похлопал себя по куртке – там, где должен был находиться брючный пояс. – Хрена ль без пушки. – Я ошеломленно смотрел на него со своего места, пытаясь переварить услышанное, и он наткнулся на мой взгляд. – Свою, Санек, взял? – спросил он меня.

Стас поторопился ответить, не дав мне произнести ни звука:

– Санек, пацаны, все равно что на стажировке. Вроде как прохождение практики. Федя просил. Вы ему, если что, подсказывайте: как и куда.

Я снова не успел раскрыть рта: машина докатила до какого-то забора, распахнутых железных ворот в нем, угрюмого одноэтажного строения слева от воротного зева, и Ленчик, на всей скорости развернув машину бортом к забору, затормозил, в очередной раз заставив всех мотнуться вперед.

– Пойду разведаю обстановку. – Стас открыл дверцу и стал выбираться наружу.

И мои соседи тоже принялись рваться на улицу.

– Давай открывай, – потребовал от меня Колян, – вылезай давай. Стажер мне тоже… придавил, как настоящий.

– Хо! Веселенькое место Федя выбрал! – воскликнул мой тезка, сидевший у другой двери и выбравшийся наружу раньше нас с Коляном. Палец его указывал на стеклянную доску, висевшую на кирпичном столбе ворот.

Я вгляделся в надпись на доске и в стремительно истлевающем свете дня увидел: «Бабушкинское кладбище».

Льдисто-колючее отвратительное чудовище проползло у меня под одеждой – от шеи до самого копчика, – продрав спину, как наждаком, ознобом. Эта щетина леса в конце поля, будто проведенная по линейке, – это было кладбище! «Свою, Санек, взял?» – гулким эхом прозвучал во мне голос Лехи.

Из ворот навстречу нам вышел Федя. Он был в длинном темно-синем пальто толстой шерсти (кашемировом, научусь я разбираться позднее), с белым шелковым кашне на шее под воротом, на талии пальто было перетянуто захлестнутым в узел широким и тоже длинным, таким же шерстяным темно-синим поясом – концы его свисали едва не до пол. Потом такие пальто – как знак благополучия и ус-пешливости в делах – станут носить многие, но впервые я увидел такое на Феде. Похоже, он надел его отнюдь не случайно, – сколько мне приходилось сталкиваться с ним до этого, Федя неизменно был в куртке.

– Здравствуй, Сашок, – пожал он руку казаку, оказавшемуся к нему ближе других. – Рад тебя видеть. Молодец, что приехал.

– О чем базар, Федя, – отвечая на его рукопожатие, сказал Сашок. – Мы тебе, что помочь, всегда с удовольствием. Знаешь же нас.

– Здравствуй, Колян, – подал Федя руку следующему казаку. Он пожал руки всем за исключением Стаса. Со Стасом,

судя по всему, они сегодня уже виделись – может быть, и совсем недавно. Последнему Федя пожал руку мне. Слова, что он произнес, здороваясь со мной, отличались от тех, которые Федя говорил остальным.

– Вот правильно, что приехал, – сказал Федя. – Друзьям нужно в беде помогать. И они тебе отплатят тем же.

Голос его был исполнен суровой ласковости. Это же выражение – суровости и ласковости одновременно – с графической выразительностью было оттиснуто на его лице. Как будто он хотел, чтобы мы все прониклись сознанием высокой важности предстоящего дела, и в то же время сожалел, что приходится требовать от нас этого осознания.