Солнце слепых

Федор вышел на крыльцо. От свежего воздуха, высокого неба и высокого крыльца у него закружилась голова. Он сел на ступени, обхватил голову руками. Шумели листочки, похожие на зеленые крошки, прожужжал шмель. Он словно прилетел из тех еще, довоенных лет.

На фронте ему попал в руки рассказ Алексея Толстого о танкисте, который, как и он, сжег лицо, и его не узнала даже родная мать. На Федора рассказ произвел гнетущее впечатление, и хотя лицо его было вполне нормальное, он решил в Воронеж не возвращаться. Да и к кому возвращаться? Никого из родных не осталось, а из друзей? Их много, а Челышевых — ни одного. Все неровности выжгла война. От воспоминаний уже не было больно. Стало все безразлично, что еще хуже боли.

О Фелицате последний год он даже не вспоминал, а сейчас вспомнил и почувствовал лишь дрожание сердечной мышцы. Он погладил грудь кулаком, с тоской глянув вокруг.

— Что с тобой, Дерейкин? — услышал он и вздрогнул. Сестра наклонилась над ним и ласково погладила по голове. — Ну-ну, все образуется. Тебя дома ждут. Ведь ждут?

Федор посмотрел на нее и, сжав со страшной силой зубы, помахал отрицательно головой.

— Прости, милый, прости, — Катя еще раз погладила Дерейкина по голове. — Ты сиди-сиди. Сегодня тепло.

Сестра ушла, а Федор вдруг понял, что без нее у него внутри образовалась пустота. Он посидел немного, встал, постоял, крепко схватившись за перила, и вернулся в палату.

Прошел мимо зеркала. Ему показалось, что в зеркале скользнула красная маска. «От дней войны, от «дней свободы» — Кровавый отсвет в лицах есть».

— На перевязку! — заглянула сестра в дверь. — Дерейкин! Ты сегодня первый!

— Ну что, на поправку пошли, Федя? — она в первый раз обратилась к нему по имени. — Вот и молодцом! Через месяц-другой как огурчик будешь!

— Зеленый.

— А хоть и зеленый. Живой, дурень! Жи-вой! Все! Зови следующего. Не давит?

— Терпимо, — хмуро ответил Дерейкин.

— И как это тебя, Федя, угораздило в конце войны такие раны получить? Чуть-чуть и остался бы без ног.

— Чуть-чуть не считается. Вот так и угораздило. И не в конце войны, а в начале мира. Я уж почти домой добрался от самого Будапешта. Всего-то за пару недель. Шарахнуло, можно сказать, на пороге родного дома… которого нет…

— Федя! — строго сказала сестра. — Петрова зови. Потом Шапиро.

Перед ужином сестра опять разрешила Федору выйти на крылечко.

— Ты меня там обожди. Я с тобой в парк спущусь. Один не ходи!

У Федора гулко, под горло забило сердце. Как в конце пятого раунда.

Словно на шесте, появилась нанизанная на тонкий тополек луна, бледная и широкая, как лицо одноногого пирата Джона Сильвера. Вспомнились вдруг давние, совсем не реальные времена воронежской юности, когда от жизни брал, брал, брал… Но такими же нереальными казались и дни, отданные войне. Странно, когда отдаешь, вроде должно запоминаться дольше, а все одно.

— Думаешь?

Федор вздрогнул. Сестра с улыбкой глядела ему в глаза.

— Ты глянь, у тебя глаза зеленые! А я думала, карие. Пошли, что ли? Осторожней! Держись, — она подставила ему согнутую руку.

— Прямо как до войны! — сказал Федор.

— Что? — не поняла сестра.

— Да с девушкой гуляю.

— Нашел девушку! — хмыкнула сестра. — Юноша! Соскучился, небось, по «девушкам»?

Федор молчал.

— Неулыбчивый ты, Федя! Тяжело идти? Сядем вот тут. Во-от, тут нас никто не увидит. Да и кому мы нужны! Дай причешу. Давно в зеркало смотрелся-то?

— Давно, — хмурясь, ответил Федор.

— Ну-ну, не ежься, не съем. Клади голову-то на колени. Какие они у тебя густые и почти все седые. А вот клочок не седой, и вот. Обычно седые волосы тонкие и мягкие, а у тебя толстые и сколько их! Ба, да у тебя две макушки! Вот и вот! Две жены будет. Сочувствую.

— Ага, — ответил Федор.

Сестра засмеялась неожиданно легким свободным смехом:

— Что «ага»? Что «ага»? Женат?

Федор не ответил, обнял ее руками и прижался лицом к ее ногам. Катя гладила ему волосы и ласково, как ветерок, что-то шептала ему на ухо. Так они просидели до темна.

— Ну, пойдем, молчун ты мой зеленоглазый! Я рада, что ты такой.

Она довела его до палаты и строго сказала:

— Один по лестнице не спускайся, рано еще!

— Рано еще? — подмигнули ему Шапиро с Петровым и засмеялись.

— А идите вы! — незлобиво бросил Федор и отвернулся к стене.

— Откуда Блока знаешь? — спросила она на другой день, на том же самом месте и в то же самое время.

— Еще из Воронежа. Я учился там. Нравится он мне. Я много его стихов наизусть знаю. Почитать?

— Лучше ты послушай меня, — Катя прочитала ему «Сольвейг», потом «Незнакомку», потом неизвестные Федору строки — он заворожено слушал. В ее исполнении стихи стали зримыми, плотными, не просто холодноватым синим ритмом, иногда пронизывающим до костей ледяными своими иглами, а готическими замками с башенками и подъемными мостами, наполнились совершенно другим, почти невероятным смыслом, о котором он даже не догадывался.