Солнцедар

— «…Преступность быстро растёт, организуется и политизируется. Страна погружается в пучину насилия и беззакония. Никогда в истории страны не получали такого размаха пропаганда секса и насилия, ставящие под угрозу здоровье и жизнь будущих поколений. Миллионы людей требуют принятия мер против спрута преступности и вопиющей безнравственности. Проведение митингов, уличных, шествий, демонстраций, а также забастовок не допускается. В необходимых случаях вводить комендантский час. Решительно пресекать распространение подстрекательских слухов. Приостановить деятельность политических партий. Для управления страной и эффективного осуществления режима чрезвычайного положения образовать Государственный комитет по чрезвычайному положению в стране — ГКЧП СССР».

— Что за ерунда, Ян? Шутка Лебедя? Какое-такое гэка-чэпэ? — Мурз, приблизившись к Позгалёву, растерянно — то на каптри, то на умолкшее радио — хлопал своими чёрными прорешками. — Что за хрень?

— Ни пункта вэ тебе, ни даже дэ — будешь служить до упора. Вот что за хрень. Баста, карапузики, кончилися танцы.

Ян сорвал радио, хотел было его послать в стену — передумал, кинул на стопку одеял. Мурзянов, присев на корточки, взял онемевшую коробку, покачал на руке, будто взвешивая:

— От советского информбюро, — пробормотал отрешённо, — ни пункта вэ вам, ни даже дэ. Стойко переносить все тяготы и лишения…

Пробуя остыть, Ян вышагивал по флигелю. Схватил сигаретную пачку со стола — пустая. Бросил обратно. Надел брюки, рубашку.

Никита стащил с себя одеяло, и тут — картина: все плавки в кровавых разводах.

— Ну, если ни вэ, ни дэ, выходит, можно с белыми людьми в столовую и на пляж?

— Верно мыслишь, Мурзянов. Конец режиму скрытности, хватит булки парить — всплываем. Штабной, на завтрак идёшь?

Бурые пятна, наплывы, по всему переду… Целка? Тоже девственница?

Никита запахнулся, подтянул к себе сумку, вытащил запасные плавки. Переоделся под одеялом. Встал, и машинально, бочком от подводников, напялил тренировочные.

— Ну, хоть с вышки попрыгаем… гэ-ка-чэ-пэ, мать их! — растерянно чесал затылок Мурз, — а если Лебедь под этот соус и точно нас в комендатуру, а, Ян?

— Волк собаки не боится, но не любит, як она брешет. С испугу его брехня. Сам пусть теперь с таких делишек шкерится.

— Чё, Никитос, готов? — Позгалёв нервно возился с пуговицами.

— Готов. А куда?

— На завтрак.

— В столовую? Сами?

— Сами, своими. Слышал- забарствовались?

ГКЧП, взбудораженный Позгалёв, потерянный Алик, конец режиму скрытности и вдобавок порушенная девственность на крашеной скамейке в объятьях немой, обагрившей девственной кровью его плавки, — в этом кавардаке, припорошенном недосыпом, болезненно свербило что-то ещё, ухватить которое Никита никак не мог, и, когда уже шли по центральной алее, проскочило — как беглый огонек по пеплу: Лебедевское письмо счастья, вот что. Им, может, и трын-трава, а мне никак нельзя с белыми людьми.

Остановился рядом с клумбой бугенвиллей. Подумал: хорошее обрамление для позорного момента.

— Ян, я не могу.

— Чего? — Позгалёв, нахмурившись, обернулся.

— Вам уже без разницы, а я не могу.

— Хорош дрейфить, штабной.

— Никто не дрейфит. Не в этом дело.

— И в чём, интересно?

Он молчал, трусил признаться. Блатной сынок с липовой ксивой и украденной путевкой. Боящийся и за отца, и отцовского гнева.

— Не могу, и всё. Я обратно.

— Ты чё, прибздевши, мичман?

— Я тебе не прибздевши!

— Если боишься письма, оно теперь по-любому придёт. И на нас придёт. Так и будем дальше шугливыми крысами?

— Значит, есть причина.

— Ладно, причина ясна. Идём, Мурз, юноша обделавшись.

— А ты не обделавшись, когда меня впутал? И тогда, с бараном?

— Сам сейчас как сыклявый баран… Идешь, Мурз?

Алик сочувственно пожал плечами; оба развернулись.

— Позгалёв! — окликнул Никита.

Небрежный, вялый полуоборот, Ян показал лишь свой профиль центуриона — не стоишь большего. Не помня себя, Никита подскочил к капитану и шлепнул его по уху. Чахлая плюха — разватил в последний момент кулак, испугался. Ян мотнул башкой — как муху согнал. Пошерудил мизинцем в мохнатой дырке. Смерил Никиту щелистым взглядом, полным жалостливого не то презрения, не то изумления. Тут Мурзянов из-за его спины:

— Ты чё, толмач, сдурел, перегрелся?!

Позгалёв придержал его лапой:

— Разберёмся.

И — Никите, с усмешкой.

— Ударить-то нормально можешь?

— Я тебе не сыкло, давай, иди сюда! — крикнул на оставшейся щепотке пороха; встал в стойку, меся кулаками воздух, надеясь, что Позгалёв не истолкует призыв всерьёз.

— Для начала врежь не по-бабьи… чтоб я тебе ответил.

Сволочь насмешливая! Никита кинулся, слепо молотя перед собой. Всё влетело в капитанские локти, как в доски, и, смазанно — по штакетинам рёбер. Ян схватил его за голову, толкнул с ощутимой отдачей в позвоночник. Повело — санаторский фасад взмыл в небо. Устоял, бросился снова, и на этот раз пробил капитана в печень. Ян продышался, подкинул торс, вновь поймал пятернёй Никитину голову и, как мячик, дослал его на асфальт.

— Смотри-ка — лучше! Ещё разок? Глядишь, возьму свои слова обратно. Ну, давай!