Соловьиное эхо

У Ольги эта боль сохранилась до самой старости. О муже своем она с годами говорила все равнодушнее и неохотнее, а о приютившей Наде вспоминала все с большей печалью. «Увидеть бы еще разок Надю! – вздыхая, говаривала она. – Жива или нет?… Ведь все умирают… Порезала однажды новую льняную простыню на рубашки моим рыжеголовым, – вспоминала она нечаянно что-нибудь позабытое, – а это была последняя тряпка из приданого Нади». Но, бессчетно вспоминая утраченную подругу, Ольга ни разу не заговаривала о том, почему же, невзирая на столь сильную привязанность к ней, решилась оставить ее и с двумя детьми отправиться по бесконечным дорогам России и Сибири в сторону далекого Приамурья. Революция, гражданская война, иноземное нашествие и бандитские смуты оставили глубоко изрытые следы во времени и пространстве, и пробираться без денег через всю огромную страну было нелегко одинокой женщине с малыми детьми. Ольга с мальчиками проделала весь знаменитый путь беглых каторжан и сибирских бродяг, но прошла его в обратном направлении. По дороге этой она вынуждена была делать частые долгие остановки, чтобы зарабатывать на жизнь и на дальнейшую дорогу. И только в двадцать седьмом году появилась в родном селе, ведя за руки двух огневолосых мальчишек.

Так благополучно закончилось ее беспримерное устремление к своей цели – но к какой? Отца с матерью уже не было, дом был разрушен, оставшаяся в живых сестра ютилась в крошечной хибарке, перестроенной из старого гусятника. Ольга никогда не слышала и не читала слов одного югославского философа, который высказался приблизительно так: примирением нашим между действительностью и мечтой является творчество. Ей никогда не приходило в голову, что и она творила

, примиряя мечту и действительность, – выходя замуж за сказочного иностранного принца и отправляясь с ним на другой край земли, родив ему детей и, после утраты его, вернувшись в родное село через пятнадцать лет. Действительность была нелегка, мечта ее, видимо, осуществилась лишь в малой доле – но в итоге растраченной ее молодости осталось нечто и на самом деле сходное с шедеврами, скажем, Рафаэля, Микеланджело. Назовем это «Подвигом жизни», «Сикстинской мадонной», «Победителем» – не все ли равно как. Для того чтобы творчество окончательно восторжествовало, надо, чтобы плоды горячей страсти, трудов и радений художника навсегда остались среди людей, духовно родственных творцу, – поэтому Ольга должна была вернуться к своему народу, и она вернулась. Этим возвращением Ольга как бы окончательно завершила свое произведение, поставила его перед миром во всей своей неповторимости и качественном отличии.

И в подобном устремлении Ольги проявилась отвага и воля именно художника, не ремесленника. Что же помогло неискушенной девушке возвыситься до такой степени отваги? Может быть, то наше убеждение молодости, что жизнь дана только для чего-то необыкновенного и радостного? И не нужно ничего бояться! И в этой окончательности бесстрашия Ольги, в ее желании сотворить что-то небывалое, таится отличие ее от людей робких, подобных старику Прохору, отцу Нади, который тоже был творцом, но ремесленником, подспудно ощущающим свою цель в воспроизведении количественном, а не в преобразовании качественном. Поэтому он и способен был с кротким и безмолвным терпением сажать и выкапывать из года в год все ту же картошку, картошку и картошку, ловить все ту же волжскую рыбу сетями и на крючок. Однако будем справедливы: разве не его картошка и рыба спасли Ольгу и ее детей, а заодно с ними весь наш нынешний род Меснеров

? Истина не подлежит сомнению! Именно тихая и безликая доброта людей, которые и сами смертны и хорошо знают об этом, спасла наши жизни. Так в чем же была причина молчаливой благожелательности этих людей к случайным заморским гостям, прибитым бурею к безвестному берегу их жизни?

Некоторые шедевры художников, известные всему миру, несут в себе особые знаки, не имеющие большого значения для искусства, но тревожат они созерцателя щемящим чувством своей неповторимости, сопричастном к единственному в своем роде впечатлению. Такова повязка на отрезанном ухе в автопортрете Ван Гога и знаменитая среди искусствоведов пятка блудного сына на картине Рембрандта, таковы длинные шеи и лица на портретах Пьеро делла Франческа, синее пятно плаща в «Венецианском дворике» Ф. Гварди, мужское суровое лицо старухи в «Семье молочницы» Ленена. Эти особенные знаки картин сродни родимым пятнам на лице человека, которые запоминаются как бы отдельно от этого лица. В шедевре же Меснер – Ольгааме, как звали в корейских поселениях Казахстана бабушку Ольгу, этим особенным признаком являлись золотисто-рыжие волосы у некоторых представителей ее многочисленного потомства.