Сон № 9

Я смахиваю с полиэтилена крупицы льда. Аи читает, а я домываю посуду и ухожу в душ.

– Ты долго был в душе.

– Э-э… когда я встаю под душ, мне кажется, что я вернулся на Якусиму. Теплый дождь. – Я киваю на письма. – Ну и что ты о них думаешь?

Аи аккуратно вкладывает письма в конверты.

– Я сейчас думаю, что же я о них думаю.

«Фудзифильм» показывает десять часов. Нам пора – Аи хочет успеть домой, прежде чем закроются бары и возможные преследователи заполонят улицы, а мне к полуночи нужно быть на работе. Бунтаро жует «Принглз» и смотрит фильм, полный киборгов, мотоциклов и сварщиков.

– Как салат? – спрашивает он так невинно, что я готов его убить.

Киваю на экран:

– Что смотришь?

– Проверяю два закона кинематографа.

– Какие?

– Первый закон гласит: любой фильм, название которого заканчивается на «-атор», – полная фигня.

– А второй?

– Качество любого фильма находится в обратной зависимости от количества задействованных в нем вертолетов.

– В каком-то смысле жаль, – говорит Аи, когда мы приходим на станцию Кита-Сэндзю, – что ты показал мне эти письма.

– Почему?

Аи позвякивает мелочью.

– Тебе вряд ли понравится то, что я о них думаю.

Последние осенние бабочки вьются в заикающемся свете фонарей.

– Я показал их тебе именно затем, чтобы узнать, что ты о них думаешь.

Аи покупает билет – я показываю проездной, – и мы спускаемся на платформу.

– Твоя мать хочет, чтобы ты был рядом с ней, а твоя жизнь стала бы намного богаче, если бы она была рядом. Ваша разобщенность не приносит помощи ни тебе, ни ей. Эти письма – попытка примирения.

Меня это задевает.

– Если она хочет, чтобы я написал ей или позвонил, почему она не дала мне свой адрес в Нагано?

– Может быть, она опасается, что ты ее отвергнешь? – Аи ловит мой взгляд. – Об этом ты не задумывался? Вообще-то, она сообщила тебе, где находится. Гора Хакуба.

Я отвожу глаза:

– Гора Хакуба – это не адрес.

Аи останавливается:

– Миякэ, ты вроде бы умный парень, – («Дзинь!» – звякает мой детектор сарказма), – но по части самообмана ты просто виртуоз. У подножья Хакубы вряд ли больше десятка гостиниц. По сравнению с поисками безымянного человека в Токио найти твою мать – пара пустяков. Если бы ты действительно хотел ее отыскать, то нашел бы уже завтра к вечеру.

Она слишком много себе позволяет. Я понимаю, что надо сменить тему, но не могу.

– А почему ты так уверена, что не хочу?

– Я не психоаналитик, – пожимает плечами Аи. – Вот сам мне и скажи почему. Ты на нее зол? Винишь ее за все?

– Нет. – (Аи просто не понимает, о чем говорит.) – У нее было семь лет, чтобы вернуться к нам, и еще девять лет, чтобы вернуться ко мне.

Аи недоуменно морщит лоб:

– О’кей, если тебе неинтересно, что я на самом деле думаю о твоих проблемах, надо говорить о погоде, а не показывать личные письма. И знаешь, Миякэ…

Я смотрю на нее:

– Что?

– Тебе и впрямь невтерпеж курить? – сдерживая возмущение, спрашивает Аи.

Я прячу макартуровскую зажигалку и возвращаю пачку «Парламента» в карман рубашки.

– Не думал, что тебе это так неприятно.

Едва сказав эти слова, я понимаю, что в них слишком много презрения.

Теперь Аи возмущена по-настоящему:

– А как это может быть мне приятно? У меня с девяти лет руки исколоты, как подушечки для булавок, только поэтому моя поджелудочная железа меня еще не убила. У меня гипогликемические кризы дважды в год, а ты выстилаешь раковыми клетками свои легкие – и легкие всех, кто стоит с подветренной стороны, – просто потому, что хочешь быть похожим на ковбоя с рекламы «Мальборо». Да, Миякэ, то, что ты куришь, мне очень неприятно.

Мне нечего возразить.

Вечер вдребезги.

Подходит поезд. Мы садимся рядом и едем к Уэно, но с тем же успехом могли бы сидеть в разных городах. Лучше бы так. Жизнерадостные обитатели рекламного мира насмешливо смотрят на меня, сияя мятными улыбками. Аи молчит. Мы выходим на станции Уэно, относительно тихой в этот час – для Уэно.

– Можно проводить тебя до платформы? – спрашиваю я, предлагая помириться.

Аи пожимает плечами. Мы идем по коридору, огромному, будто анабиозный отсек космического ковчега. Впереди раздаются мерные глухие удары: какой-то тип в оранжевой спецовке с силой бьет резиновой кувалдой по чему-то – или по кому-то, – скрытому за колонной. Мы стараемся держаться от него подальше, но путь к платформе Аи лежит мимо него. Мне даже чудится, что он забивает кого-то до смерти, но в конце концов выясняется, что он всего лишь вгоняет выпавшую облицовочную плитку в слишком тесное гнездо. Бам! Бам! Бам!

– Вот это, – задумчиво говорит Аи словно бы сама себе, – и есть жизнь.

Из тоннеля доносится волчий вой приближающегося поезда, и волосы Аи шевелятся в потоке воздуха. Я ужасно расстроен.

– Э-э… Аи… – начинаю я.

Аи обрывает меня, раздраженно тряхнув головой:

– Я тебе позвоню.

Означает ли это: «Все хорошо, не волнуйся» или «Не смей звонить мне, пока я тебя не прощу»? Великолепная двусмысленность, достойная стипендиата Парижской консерватории. Подъезжает поезд, Аи входит в вагон и, усевшись на скамью, скрещивает руки на груди и закидывает ногу на ногу.